И вот сидит он на табуретке в углу комнаты, зябко подергивает плечами, ежится и что-то бормочет по-своему. Наверно, молится, потому что часто голову поднимает и глаза под лоб закатывает. Немолодой, лет сорока. Лицо худое и по самые глаза седой щетиной обросло. Взгляд безразличный, усталый. Одежонка замызгана, местами порвана. Зовут его Алекпер Самедов — в протоколе задержания так написано. Только я взгляну на него — он вздрагивает, уставит на меня глаза и чего-то ждет. А потом молчаливо тряхнет плешивой головой и начинает виновато улыбаться. Отвернусь от него, опять за свое: молитвы бормочет. А за окном идет мелкий дождь, неистово мечется ветер. Холодно.

— Страшно на границе, да? — для чего-то спросил я.

— Немножко страшно бывает, — ответил он. — Который к вам попадает — страшно бывает.

— Вот это уж напрасно ты говоришь, — возразил я, закуривая цигарку. — Мы никого зря не трогаем. И в обиду тоже не даем, ежели человек стоит этого.

Нарушитель почесал заросшую щеку — под ногтями зашуршала щетина. Задумался.

— Человека не боимся, — сказал он, продолжая изучающе поглядывать на меня. — Зачем человека бояться? Одного аллаха боимся. Бога, понимаешь?

— Вон что.

И вдруг мне захотелось поговорить с ним. Знаю, что дежурному не полагается в пустые разговоры вступать и отвлекаться от своих прямых служебных обязанностей, а тем паче с нарушителем границы, и начальник не уполномачивал меня вести следствие. Понимаю, что разговор этот ни мне, ни нарушителю ничего не даст, а любопытство берет свое.

Отвечал он без охоты, с каким-то безразличием.

— Говоришь, земли у тебя никогда не было, а на кой же черт, извиняюсь за выражение, ты в банду полез?

— Так, полез, — отвечал он, пряча глаза.

— Так ничего не делается, Алекпер Самедов, — продолжал я строго и сухо, как следователь. Я закурил и угостил нарушителя. Он с жадностью сосал дым прямо из кулака, куда упрятал цигарку, недоверчиво поглядывая на меня.

— Видишь, какое дело, — после гнетущего молчания начал я, — у нас в народе говорят, что кузнец своими руками кует счастье и себе и людям. Вот я кузнец. Так за каким бы лешим я пошел в банду и стал бы этими же руками, которые умеют добро делать, отнимать у людей счастье. Ну, сам посуди? А ты вот пошел.

— Э-э, аскер, аскер, плохо твоя понимаешь, совсем плохо, — грустно покачивая головой, отвечал нарушитель. Вдруг он привстал с табуретки и вытянул перед собой большие и какие-то граблистые руки, обтянутые черной заскорузлой кожей, повернул их ладонями кверху. — Вот! Моя рука землю работает! Пшеница растить может, рис — может, хлопок — может, картошка — может. Все — может!

— Тем более! Тебе должно быть стыдно перед людьми за то, что ты не с ними, а с этим бандюгой.

Он долго вздыхал и ерзал на табуретке. Потом заговорил надорванным глухим голосом:

— Аскер ничего не знает. Мама моя, жена моя, дети — всех Мухтарбек хватал. Всю кочевку нашу хватал. У себя той сторона держит, домой не пущает…

— Так зачем же ты путаешься с этим негодяем?!

— Не знаем, — пробормотал он и снова опустил голову.

Я глядел на него то с ненавистью, то с жалостью: как можно говорить так о себе и своих поступках: «не знаем»? Порой мне казалось, что это хитрость. Он, может быть, вовсе и не Алекпер, а кто-то другой — шпион всегда под чужим именем скрывается. А он между тем, зажав в коленях сцепленные замком руки, заплакал. Неужели можно так притворяться?

— Как хочешь, Алекпер, не верю я тебе, и слезами ты меня не разжалобишь. Слезы-то ведь не всегда от души бывают, иные от хитрости по щекам катятся, — сказал я, когда он успокоился и прислонился головой к печке, словно хотел подслушать, как гудит и беснуется в ней огонь. — Вот ты говоришь, что Мухтарбек обидел тебя, ну тогда расскажи, зачем он послал тебя, обиженного, к нам. Ну, говори, за какой надобностью он командировал тебя на нашу сторону? — уставился я на него строгим взглядом. — Зачем ты сюда пришел?

— Сказать не можем, — ответил он, как отрезал.

— Почему же это не можем?

— Не можем.

— Я вот так понимаю, Алекпер, — настаивал я, — тайности всякие и уловки только у настоящего врага бывают. Ему без них и дня не прожить — попадется, а простому человеку, да еще такому, как ты, ежели поверить твоим словам, они не нужны.

— Клятва давал.

— Клятву давал? Кому? Советской власти или ее заклятому врагу Мухтарбеку?

— Нет, аскер, аллаху клятва давал.

— Как же ты ему давал? Во сне, что ли?

— Нет… — Он поглядел на свои руки, хлопнул ладонями по коленям и вздохнул. — Одна рука святой коран клал, другой рука наган держал. Потом немножко молитва читал. Клятва давал хорошо язык держать: человеку сказать нельзя, зверю — нельзя — никому нельзя! Лучше самый тяжелый смерть принимать. За это аллах забирает меня к себе и все будет хорошо…

Когда он говорил об этом, глаза его живо блестели. Он будто бы почувствовал в себе твердую уверенность в том, что теперь уже никто не будет тревожить его, не будет больше спрашивать, зачем он сюда пришел. Он так осмелел, что даже спросил, почему я не верю в аллаха и не читаю корана, и, будто желая пристыдить меня, сказал, покачивая головой:

— Ай, яй-яй, плохой дело… Мухтарбек тоже яман, плохой человек. Очень плохой…

Потом он долго рассказывал, как пас барашков, как хорошо жить в степи. Горячо греет солнце. Обдувают ветры. Ласкают травы. Рассказывал и почему-то часто поглядывал на часы, которые висели на стенке.

«Вот черт, — подумал я. — Заговаривает мне зубы, а сам чего-то ждет…»

— Э-э, плохой человек Мухтарбек, — опять повторил он, прижимаясь к печке. — Зачем такой человек земля ходит, хлеб кушает, вода пьет? Зачем?

Я не ответил. Взял со стола книгу и стал читать. Надо было дождаться своего помощника, который сейчас убирал конюшню. Придет — отведу нарушителя в арестное помещение… И вдруг произошла интереснейшая вещь.

Алекпер поставил к печной дверце корявое дубовое полено, которое я никак не мог затолкать в печку, повернулся к нему, уткнул в небритый подбородок сложенные вместе ладони, как на молитве, и заговорил:

— Ты не человек, ты не зверь, ты не птица. Душа у тебя нет, сердце тоже нет, глаза — нет, уши — нет, голова тоже нет — совсем ничего нет. Ты совсем не умеешь святой коран читать. Кто такой аллах — не знаешь! Мухтарбек тоже не знаешь. А кто такой Алекпер, ты знаешь? Нет… не знаешь. Алекпер маленький человек, сила у него совсем мало, ума тоже мало.. Мухтарбек вчера посылал Алекпера на советский сторона. Задание давал граница смотреть, немножко сведения собирать и сказать, где можно граница переходить, где нельзя. Алекпер все в точности делал. Все узнавал. Потом знак давал, где ходить можно: елгун[6] немножко собирал в куча, вершинка белый тряпица завязывал. Там, где большой бугор есть. Потом скоро-скоро селение ходить велел. Бабашкенд — такой есть селение. Там живет один очень плохой человек. Мулла Рухани его зовут. Совсем плохой. Мухтарбек большой-большой привет ему передал. Потом Алекпер слова Мухтарбека ему говорил…

Он замолчал, продолжая с еще большей строгостью и вниманием поглядывать на часы. Меня он словно не замечал.

— Ну, какие же это слова говорил ты мулле Рухани? — не выдержал я.

Он косо метнул короткий взгляд в мою сторону и снова заговорил:

— Ты — полено, душа у тебя совсем нет, ничего не понимаешь. Что такое «я»? Я — совсем нет. Алекпер — другой человек. Это чужой человек. Понимай хорошо, пожалуйста. Когда будет четыре часа, вечер немножко будет, Мухтарбек свою банда поведет. Увидит, вершинки елгуна завязаны — пойдет. Мулла сильно ждать его будет. У мулла несколько человек есть — плохой человек, вор всякий, анаша курит, терьяк кушает — он вместе с Мухтарбеком пойдет… Совсем ничего не понимаешь, полено, ничего не видишь. Мухтарбек хочет немножко колхоз грабить, барашка таскать — банда своя кормить надо. Понимаешь, глупый полено?..