– Я обманула бы вас, Борис Поликарпович, – отвечала Вера. – Память и печаль об отце во мне не изгладятся; но не переменятся и мои отношения к вам. Я вам признательна, я вам благодарна; но более этой благодарности ни теперь изъявить, ни впредь обещать не могу.

Лицо Глаголева изменилось, и пришло выражение с трудом сдержанной досады.

– Вижу, – сказал он, стараясь усмехнуться, – что вы ко всему равнодушны благодаря удобствам и радостям жизни при вашей тетушке. Она, действительно, так вас любит и о вас так заботится. Ей было бы так тяжело с вами разлучиться. Она так нежно печется о вас и так старательно ограждает вас от всяких огорчений. Вам так тепло под ее крылом и так тихо и мирно живется в ее доме…

– К чему эти нападки на тетушку? – спросила Вера, вставая. – Вы, кажется, не можете жаловаться на то, чтобы она к вам, по крайней мере, относилась недружелюбно.

Глаголев также встал.

– Не обо мне одном дело, Вера Алексеевна, – сказал он глухим голосом, – и не о той старой ханже из породы змей, которую будто бы милосердное Провидение пожаловало вам в тетки. Неужели вы думаете, что я ее не знаю, и меня считаете жалким глупцом, который без расчета, даром, без сознания и без цели снискал и терпел ее милости? Я для вас это делал. О вас самих идет теперь между нами речь. Ваша жизнь несносна при ней. Я вам предлагаю другую, привольную, свободную, быть может, счастливую жизнь. Мне открываются виды на блестящую служебную будущность. Недостаток средств и другие обстоятельства меня до сих пор здесь задерживали. Согласитесь соединить наши судьбы, и мы переедем в Петербург. Меня зовут туда. Там шире поприще, и меня не будут стеснять связи батюшки. Здесь мне на каждом шагу напоминают, что я сын священника. Это меня тормозит, мне мешает, меня ставит в невыгодное служебное и общественное положение. И вам будет лучше. Если вы меня не полюбите, я, конечно, не буду требовать от вас любви против воли. Вы будете совершенно свободны; но вы избавитесь от кабалы при вашей тетке и от ее молебнов, обеден, всенощных и вечерен…

Между тем Вера заметила, что замок у двери в коридор тихо пошевельнулся; дверь несколько отворилась; сквозь узкий просвет мелькнуло лицо Параши.

– Я не ищу освобождения от церковных служб, Борис Поликарпович, – сказала Вера. – Я охотно бываю в церкви. Если мне становится иногда и тяжело в жизни, я знаю, что моя судьба в Божиих руках и что мои молитвы могут быть Богом услышаны…

– И вы также мне хотите напомнить, что я сын священника, – с сердцем перебил Глаголев. – Напрасный труд. Со мною этот язык непригоден. Разве вы думаете, что я считаю себя призванным твердить в жизни то, что мой отец говорит с амфона? Недаром он сам постарался, чтобы я получил другое, чем он, образование. Недаром на меня пролился свет науки, а при этом свете изменяется взгляд на мир, на то, что́ он нам может дать, и на то, что мы вправе от него желать и требовать. Долго ждать счастья в другой жизни, когда оно достижимо в нынешней. Если оно не дается само собою, его следует взять, а если нельзя взять уменьем – то силой.

– Борис Поликарпович, – прервала в свою очередь Вера, – продолжать этот разговор бесполезно и мне неудобно. Я исполнила желание тетушки – вас выслушала и вам дала ответ. Прибавлять мне нечего; теперь прощайте.

Вера сделала движение по направлению к двери в коридор; но Глаголев загородил ей дорогу.

– Советую вам одуматься, – сказал он с дерзкой усмешкой. – Вы не знаете своей тетки и не догадываетесь, что вы теперь в моей власти. Она вас предала мне. Она вышла и услала из дому людей, на которых вы могли бы надеяться…

Вера побледнела как полотно, но выпрямилась и, указывая Глаголеву на другую дверь, сказала:

– Извольте выйти.

– Мне, выйти? – произнес, задыхаясь от злости, Глаголев. – Увидим…

Он бросился к Вере. Она загородила себя креслами и крикнула: – Параша!

– И Параши нет, – крикнул в ответ Глаголев.

Он оттолкнул кресло и успел схватить Веру за руку; но в эту минуту вбежавшая стремглав Параша его самого схватила сзади за воротник и рванула к себе так сильно, что он пошатнулся и выпустил из своих рук руку почти обеспамятовавшей от испуга Веры.

– Что вы делаете? Разбойник! – закричала Параша. – Вон отсюда!

Ошеломленный Глаголев как будто искал, но не находил ответа и не двигался с места.

– Вон! – повторила Параша, – а не то я сейчас позову сюда того офицера, который проходит по тротуару.

Параша подбежала к окну и распахнула его обе половины.

Одна из половинок ударилась о ребро рамы, и стук обратил на себя внимание офицера. Он остановился и взглянул на окно.

– Ухожу, – сказал Глаголев. – На этот раз ваша взяла. Но вы обо мне помянете…

Он вышел. Параша бросилась к Вере, которая дрожала как лист и судорожно ухватилась за спинку кресел, за которыми она одно мгновение думала найти защиту.

– Вера Алексеевна, – сказала Параша, – успокойтесь, ради Бога, – беда миновала.

В эту минуту к дому подъехала знакомая полуколяска доктора Печорина.

– Вот и доктор, – продолжала Параша. – Его Бог послал нам на помощь. Он вам пропишет что-нибудь, Вера Алексеевна, если нужно, чтобы вам оправиться.

– Мне не нужно лекарство, – проговорила едва слышным голосом Вера. – Только здесь ни одной лишней минуты я не пробуду. Спасибо, Параша. – И Вера крепко обняла верную горничную. – Бог через тебя спас меня. Скажи доктору, что я сейчас с ним поеду к Крафтам. Я только возьму шляпку и мантилью. Об остальном позаботится Карл Иванович…

Вера торопливо направилась к коридорной двери.

– Я также здесь не останусь, – сказала вслед ей Параша, – и тотчас за вами переберусь…

Карл Иванович Крафт и доктор Печорин уладили, после бурного объяснения с Варварой Матвеевной, материальную часть последствий перемены жительства Веры. Ее скромные пожитки были перевезены к Крафтам. Некоторые вещи, бесспорно принадлежавшие покойному Снегину, также были отпущены г-жою Сухоруковой. Но она наотрез отказалась выдать паспорт Параши и при этом высказала в неопределенных выражениях угрозы, которые смутили Карла Ивановича. На следующий день, рано утром, он отправился к полицейскому начальству, чтобы добыть для Параши временный вид на жительство впредь до устранения встреченных со стороны Варвары Матвеевны затруднений. Начальника не было дома. Он уехал на вспыхнувший в заречной части города пожар. Карл Иванович решился его дождаться, долго ждал, но дождался и получил испрошенный вид. Возвратясь к себе после полудня, он застал всех домашних в смятении. Клотильда Петровна встретила его в прихожей, и расстроенное выражение ее обыкновенно спокойного лица поразило Карла Ивановича.

– Парашу арестовали, – сказала Клотильда Петровна.

– Как – арестовали? За что? Кто арестовал? – спросил побледневший Карл Иванович.

– Арестовали по распоряжению судебного следователя, тотчас после твоего ухода, по обвинению в краже.

– Что говоришь ты, Клотильда? Это невозможно.

– И я считала бы невозможным, если бы не видела своими глазами и своими ушами не слышала. Ее обвиняет Варвара Матвеевна…

– Варвара Матвеевна! Теперь я понимаю ее угрозы. Но клевета должна обрушиться на голову этой змеи. Это ужасно! Бедная Параша!

– Она горько плакала, когда ее увели; но не о том, что могли обвинить в воровстве. Она говорила, что мы ее скоро выручим. Я обещала, что как скоро ты возвратишься, ты станешь о ней хлопотать, а между тем послала за Печориным.

– Ты хорошо сделала. А что бедная Вера?

– Она в отчаянии и себя упрекает в том, что из-за нее Параша перебралась к нам самовольно и ничего не сказав Варваре Матвеевне.

– Но скажи же, на чем основано обвинение? Какие доказательства? Нельзя же, чтобы из всякой гнусной клеветы людей сажали в тюрьму!

– Не могу тебе ничего объяснить. Тут какие-то тонкости судебных порядков, которых я не понимаю. Но я виделась с нашим добрым приставом. Он советует прежде всего похлопотать о том, чтобы Парашу выпустили на поруки.