Я не стал переодеваться в штатское, не видел более в этом смысла. Не собирался я проявлять деликатность по отношению к людям, которые не смогли, а скорее всего не захотели уберечь от беды мою беременную жену. В моём облике, видимо, было нечто такое, что заставляло всех встречных французов бледнеть и съёживаться. Старуха-соседка, консьержка, частенько забегавшая к Вере поболтать вечерком, а после моего появления и подкормится, чуть было от страха не упала в обморок при моём появлении. Из-за чёрного флотского кителя перепуганная пожилая женщина сослепу приняла меня за эсэсовца или гестаповца, но услышав мой голос и французскую речь, она, наконец, узнала меня и немного успокоилась. Я своим ключом открыл дверь в квартиру Веры и пригласил мадам Жюли, так её звали, войти. Затем достал из буфета початую бутылку коньяка и налил изрядную рюмку всё ещё робеющей старухе. Коньяк был отменный и через пару минут, порозовев и поминутно прикладывая к глазам несвежее кухонное полотенце, консьержка выкладывала всё что знала, видела и слышала.

Прошла примерно неделя с того дня, как я ушёл в очередной боевой поход в Северную Атлантику, когда произошло это… Собственно, ничего экстраординарного не произошло. Моей жене просто нанесли визит, вполне себе невинное действо. Эта была группа моих сослуживцев по флотилии, все офицеры, человек семь. Все при кортиках, в парадной форме германских военно-морских сил. Старшим был невысокий капитан-лейтенант. В отличие от своих товарищей, – мадам Жюли, как ни странно, разбиралась в знаках различия офицеров Кригсмарине, – он был облачён в береговую походную форму, чёрная каска, пистолет в кобуре, сигнальный свисток на аксельбанте, бриджи и до зеркального блеска надраенные высокие сапоги. В руках этот щёголь держал пышный букет из жёлтых и алых хризантем. Время было предвечернее и весь дом, все соседи Веры чуть ли не вываливались из окон, разглядывая входящую в подъезд живописную группу. Вся дальнейшая мизансцена разыгрывалась на лестничной площадке, месте с прекрасной акустикой. Моя жена открыла дверь и, несмотря на мертвенно-бледное лицо, разговаривала с нежданными гостями ровным, спокойным голосом. Предводитель визитёров, имевший резкий, неприятно-скрипучий голос, представился как мой близкий приятель и сослуживец. Он говорил на блестящем французском, почти без малейшего акцента. Офицер с сожалением сетовал на то, что пропустил столь значимое событие как женитьбу товарища на такой очаровательной девушке. Вручив Вере роскошный букет, он изысканно поздравил мою молодую жену, ввернув несколько стихотворных строк из Рембо:

Закончив свою мелодекламацию, офицер возложил ладонь на уже заметно выдающийся живот Веры. Моя жена инстинктивно отпрянула, а гости, как ни в чём не бывало, решили откланяться. Попрощались они тоже самым экстравагантным образом. Капитан-лейтенант в чёрной каске и бриджах вскинул руку в нацистском приветствии:

– Да здравствует храбрый герой Рейха корветтен-капитан Отто фон Шторм! Да здравствует его славное потомство! Да здравствует победа!

Семь лужёных глоток проревели на весь дом:

– Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!

Утром следующего дня дверь в нашу квартиру была густо измазана экскрементами. Поверх отходов своей патриотической жизнедеятельности неизвестные прилепили листок из школьной тетради, исписанный большими печатными буквами: «Сдохни, бошевская подстилка!» – и чуть ниже корявая дописка: «Вместе со своим недоноском!»

Мадам Жюли горестно покачала седой головой:

– О мсье Эдмон, мсье Эдмон! – И, спохватившись, прижала руку к дряблой груди: – Ах, простите, господин офицер!

Я безнадёжно махнул рукой:

– Что уж теперь, называйте, как привыкли… – И налил ей ещё коньяку. Старуха выпила вторую рюмку по-крестьянски, как и в первый раз – залпом.

– На свете слишком много подлости, вот что я вам скажу, господин офицер Эдмон… Как морского песка в треснутой устричной раковине. До этого дня все любили малышку Веру, она всегда всех очаровывала своими ласковыми глазами. Но тут, мсье офицер, все, все знакомые разом отвернулись от неё. Шипели в спину разные гадости, мальчишки исподтишка кидали в неё разную дрянь, стоило ей отвернуться. В глаза ей, разумеется, никто ничего не говорил. Продавцы в лавках просто смотрели сквозь неё, будто она стеклянная, а когда она обращалась к ним, внезапно ещё и заболевали глухотой. Так продолжалось около месяца. Последнюю неделю она перестала выходить из дома. Я приносила ей продукты, но она к ним не прикасалась, такая тоска её одолевала. Вы думаете, герр Эдмон, что до этого шумного визита ваших сослуживцев кто-нибудь из знакомых Веры не знал, что она вышла замуж за немецкого офицера? Все знали! Это не тайна исповеди, и венчавший вас святой отец не был обязан свято хранить её. Но все делали вид, что не знают, пока не заявились ваши коллеги. Просто тайное стало явным, а этого люди не прощают. Как говорил мой покойный папа: «Нельзя будить спящую собаку! Кради, но не попадайся! Прелюбодействуй, но не дай уличить себя! Лги, но делай это красиво!» И ещё он говорил: «Люди простят всё, кроме голой правды. В нашем ханжеском мире так заведено от века». Однажды малышка Вера не открыла мне дверь, и я воспользовалась запасным ключом, чтобы войти. Бедняжка лежала на полу без сознания. В оконном стекле зияла большая дыра, на полу валялась окровавленная тряпка, а в ней камень и пропавший накануне, убитый двухнедельный котёнок Веры. Какие-то мерзавцы оторвали ему голову, да так, что наружу торчали белые нитки сухожилий. Ещё там была скомканная записка: «Рожай скорее, проклятая сука!» Я вызвала врачей, её увезли в больницу, а через два дня она умерла… как сказали – от анемии.

Старушка закрыла лицо морщинистыми, в голубых вздувшихся венах руками и принялась тихо всхлипывать, а я ушёл, не затворив дверей. Ушёл прочь из этого места, где был когда-то счастлив. Или мне всё это приснилось?

Я собирался не просто убить, я хотел уничтожить этого мерзавца! Вот только не было у меня талантов, необходимых для изощрённой мести – Бог не дал. Зато у моего врага подобных дарований было в избытке. Впервые довелось мне встретиться с Гюнтом Прусом ещё год назад. Произошло это в Берлине на церемонии награждения лучших командиров U-ботов Кригсмарине. Два десятка моряков, героев Рейха награждал Рыцарскими и Железными крестами не кто-нибудь, а сам гросс-адмирал Дёниц[23]. Перископ, так прозвали моряки Дёница за долговязость, длинную шею и маленькую голову, вручил мне Дубовые листья к Рыцарскому кресту. После церемонии, во время праздничного фуршета с шампанским, гросс-адмирал удостоил меня личной короткой беседой. Его, как опытного подводника, интересовали особенности скрытных действий подводных лодок в удаленных районах. В какой-то момент Дёниц неожиданно прервал беседу и подозвал находившегося неподалёку небольшого роста рыжего обер-лейтенанта цур зее[24]. Его по-юношески тощую шею, обтянутую накрахмаленным белоснежным воротником, украшал новенький Железный крест[25] первого класса на чёрно-белой орденской ленте.

У обера было неприятное, с грубыми чертами лицо и непропорционально тяжёлый подбородок. Командующий представил нас друг другу, и мы обменялись рукопожатием. Несколько минут Дёниц расхваливал молодого офицера, живописуя его ратные подвиги. О том, как юный лейтенант цур зее Гюнтер Прус в бою отважно принял на себя командование У-ботом, заменив убитого командира и раненого старшего офицера. Мало того, Гюнт в том сражении ещё и умудрился торпедировать вражеский корабль. За этот подвиг Прус был награждён «Железным крестом» второго класса, а уже через пару месяцев, будучи самым молодым из командиров У-ботов во всём Кригсмарине, в своём первом боевом походе потопил девять. «Вы слышите, господа, – Дёниц повысил голос, обращаясь ко всем собравшимся, – девять вражеских кораблей и судов!»