– Где они?

– В надежном месте, не беспокойся. Вы бы, ребята, получше прятали свои литературные упражнения, а то валяются под ногами, приходится подбирать, чтобы не споткнуться.

– Отдай.

– Сказала же, у меня их нет. Сдала на графологическую экспертизу. Тебе все понятно?

– Ну и сука же ты.

– От кобеля слышу, сэр.

Письма были уже у брата Мэри. Он скопировал их и вызвал Рейнеров на разговор. Предложил им срочно оправить дочку в Европу, сенатор с готовностью согласился. Розали отказалась. Отец пригрозил, что лишит ее наследства. Розали осталась непоколебимой. После долгих препирательств и шантажа (брат Мэри пытался вытянуть из Рейнеров деньги) Джон и Мэри развелись. А вскоре одно из любовных писем Джона попало на стол к президенту ДХУ. Невзирая на мировой научный авторитет Уотсона, президент отверг его просьбу повременить с увольнением, пока не закончатся начатые исследования, и профессора с треском выгнали.

Джон согласился на все затребованные Мэри условия развода. Она получила все имущество, у него не осталось ничего, кроме долгов. Взамен пообещала «ноу паблисити». Но через три дня после развода вышли газеты с именем Розали в заголовках («юная дочь сенатора сокрушила семью великого психолога»), а затем интервью Мэри в газете «Нью-Йорк Геральд». «Мой бывший муж давно импотент. Не знаю, может, эта малышка пытается его убедить, что надежда еще есть. Пусть старается».

Sic transit gloria mundi[1]

Опозоренный, без работы, без денег и без жилья, Джон Уотсон не сидел в бездействии ни минуты. Розали любила его и поддерживала, и он твердо решил подняться из нокаута и дать судьбе сдачи: в 42 года начать жизнь с начала.

Оставив юную невесту временно у родителей, уехал в Нью-Йорк, приютился у приятеля и занялся трудоустройством. Это было не просто: все пути продолжения академической карьеры оказались перекрытыми напрочь. Коллеги, за малыми исключениями, дружно поспешили его забыть.

На новую работу Джона устроил его благородный научный соперник – Эдвард Брэдфорд Титченер, англичанин по рождению, профессор Корнельского университета в Итаке, основатель первой американской психологической лаборатории, продолжатель классической европейской традиции в психологии – германской школы Вундта.

На первое место среди методов психологии Титченер вслед за Вундтом ставил интроспекцию (буквально: внутрь смотрение, или, чуть вольней: самонаблюдение) – осознание, описание и сравнение переживаний, своих и чужих, субъективный опыт. Как раз то, что, следуя Павлову и утрируя его, Уотсон отбрасывал как мусор, не интересный науке. Титченер же, напротив, мусор этот скрупулезно микроскопировал: часами беседовал с испытуемыми, дотошно расспрашивал об их ощущениях, чувствах, мыслях, воспоминаниях, все это записывал, сопоставлял… Обнаружил в психике около тридцати тысяч основополагающих элементов, которые сравнивал с химическими. Вступая в различные соединения между собой под влиянием внешних воздействий (но и не только, еще и по своим внутренним закономерностям), эти первичные психоэлементы, предположил Титченер, и образуют психику – душевную деятельность, живую и развивающуюся. Концепция в целом именовалась структурализмом.

– Мне почему-то нравится эта архаическая концепция.

– И мне тоже, хотя кажется громоздкой и фантазийной.

– Фантастично ведь и то, что в организме каждого человека – около ста миллиардов нервных клеток…

– Интересно: число гипотетических титченеровских психоэлементов (хочется назвать их псигенами) приблизительно совпадает с числом генов, обнаруженных век спустя в геноме человека.

– В курсе общей психологии нам рассказали об открытой Титченером иллюзии восприятия: окружность, окружённая другими окружностями, кажется тем меньше, чем больше диаметр окружностей, ее окружающих. Преподаватель сказал: «Вот и человек кажется тем незначительнее, чем больше вокруг него важных персон. А ведь это всего лишь иллюзия, обман чувств».

– Метафоричная иллюзия, что и говорить.

Так вот, похоже, не зря Титченер занимался изучением человеческих переживаний. Не знаю, это ли сделало его более сочувственным и человечным, чем остальные американские психологи того времени, но именно он, чьи научные позиции были сокрушены бунтарской агрессией уотсоновского бихевиоризма, оказался единственным из коллег, протянувшим Джону руку поддержки. Титченер написал для Уотсона авторитетное рекомендательное письмо в крупнейшее в Штатах рекламное агентство Уолтера Томпсона (Нью-Йорк, шикарная Мэдисон авеню), и Джона приняли на работу.

«Я обязан вам более, чем кому-либо из моих коллег за все время моей жизни, – благодарно писал он Титченеру. – Вы единственный поддержали меня в самое трудное время и дали возможность выскользнуть из удушающей петли безработицы и нищеты. Благодаря вам я сумел снова стартовать в момент, когда впору было помыслить о финише…»

Что такое рекламное агентство? Фабрика охмурежа. Гипнозавод. Производственный комбинат психического изнасилования. Конечный продукт – потребитель. Окученный, соблазненный, послушный, зомбированный, охмуренный, оболваненный потребитель.

Тогда, в начале двадцатых, необходимость такого конечного продукта, разумеется, понималась, как понималась и на восточных рынках с их зазывалами, как понималась в античных полисах, как понималась всегда и всюду. Но в производственных технологиях не было научной основательности – действовали, как исстари, по наитию, полагаясь на нахальство, удачу и некий дар неизъяснимого свойства. Слово «психология» тогдашним рекламщикам было внове.

Новичка Уотсона, называвшего себя профессором психологии, да еще с солидной рекомендацией, у Томпсона приняли сдержанно и чуть иронически: рекомендация рекомендацией, профессор, мировое имя, ага, но поглядим, как себя покажет. Устроили что-то вроде экзамена или теста: попросили, не сходя с места, сымпровизировать реклам-слоганы к дюжине разных товаров. Более или менее сносными, на взгляд тестирующих, оказались лишь два или три – результат так себе, на троечку с минусом. Джон запомнил это испытание и на всю оставшуюся жизнь сохранил острую неприязнь к тестам, каким бы то ни было.

Взяли на испытательный срок. Начать заставили с полевого маркетинга. Первое задание: пойти в люди и выяснить, какие резиновые сапоги они предпочитают и почему. Уотсон потом вспоминал: