— На меня есть жалобы?

— На вас нет.

— Так зачем вы все это говорите? Чем я вам могу помочь?

— Смерть смерти рознь. Одно — когда все сделали, но не смогли помочь, и другое — когда ничего не сделали или сделали все неправильно. Куда мы спишем пять-семь смертей, случившихся только по вине «Скорой»? Я говорю только о тех случаях, когда жалуются. Я не знаю о бесшумных смертях, когда баба с возу — родственникам легче. Навалом глупых смертей. И кто в этом виноват? — он сердито, даже зло посмотрел на меня.

— Интересно — кто же может быть виноват? — с вызовом, даже нагло спросил я.

Главврач погладил череп, как бы интересуясь, достаточно ли он гладок, и с удовлетворением кивнул.

— Два человека в этом виноваты…

— Вы и Алферов? — помог я ему.

— Нет, я и вы.

— Ах, как это интересно. Назначаете человека вы, поддерживаете его вы, не даете в обиду вы, а виноват, значит, я. Хотя я еще летом предупреждал вас, что будут платить ни в чем неповинные люди. Нет, я умываю руки.

— А что вы сделали, чтоб вас услышали? Летом пришли ко мне? С той поры вон сколько воды утекло. Да, с Алферовым я промахнулся. Вины с себя не снимаю. Но вы-то? Вам надо было вопить, а вы помалкивали. Он умывает руки! Удобная позиция. Чистота рук — залог здоровья.

Это меня разозлило.

— Я думаю, Алексей Федорович, что Алферова надо выгнать. Но я не думаю, что нам при этом следует переходить на лозунги. Вот вы намекаете, что человек должен за все отвечать. А я думаю, человек должен отвечать за то, за что он может отвечать. К примеру, за свою работу. Но для этого надо быть профессионалом. А чтоб отвечать за все, надо быть не профессионалом, а демагогом. Назначив Алферова, вы поступили непрофессионально. Желание спокойной жизни — желание именно демагога, а не профессионала. Так что я здесь ни при чем.

— Вы уж так круто не берите — я старше вас, — он хотел накалиться, но сдержал себя, видно, я ему для чего-то нужен. — Не испытывайте мое терпение — оно еще понадобится. До пенсии два года. Это, по правде говоря, меня и спасло, — уж как-то очень доверительно жаловался он. — Алферову и вашему педиатру влепили по строгачу за девочку. На областной лечебно-контрольной комиссии нас просто выпотрошили. Неизвестно, будет ли судиться мать девочки. А с Алферовым расстаемся.

— Он не уйдет.

— Считайте, уже ушел. Заявление на столе. Будет работать в городе линейным врачом.

— Стоило мне заболеть, и сразу волшебные перемены.

— Вы довольны?

— Да.

— Что ж не радуетесь?

— А я должен визжать от счастья?

— Ладно. За двадцать лет совместной работы мы с вами говорили только о деле. Не будем нарушать традицию. Алферову я предложил уйти, и он ушел. Людмила Владимировна считает, что ваше здоровье таково, что в ближайшие полгода дежурить вам неполезно. Режим труда, сон, прочее. Сейчас начало декабря. У вас две недели амбулаторного лечения. Затем примете мой новогодний подарок — заведование «Скорой помощью». Это все! — опершись на стол кулаками, он резко поднялся — разговору конец.

— Могли бы спросить согласие, — обиделся я. — Вдруг я откажусь.

— Вы не откажетесь, — строго, как учитель нерадивому ученику, внушил мне главврач. — Много дров наломали. А поучать мы все горазды. Мол, врач и учитель — это врач и учитель, у них нет карьеры. Это очень красиво. И главное — удобно. У меня готового человека нет. Вот вы и исправляйте. Кончатся жалобы, наладите работу — другое дело. Найдете себе замену, тогда и будете вспоминать про удобные расклады.

— Там хорош юный доктор — Сергей Андреевич.

— Он мальчик. Пару лет покатается, тогда будет видно. А пока вы. Все!

— А чего такая спешка?

— Меня через полчаса исполком слушает. Меры приняты, отвечу, назначен Лобанов. Его знают и любят — это всех устроит.

Он так и ушел, не спросив моего согласия.

Конечно, дров наломано много, но когда остался один, я старался понять, почему все-таки согласился стать заведующим, и не мог дать ответ, который удовлетворил бы меня самого.

Нет, для окружающих мотив был готов: здоровье не позволяет дежурить сутками, но это был мотив лишь для посторонних. Я-то знал, что мне пошли бы навстречу и ставили бы дневные и вечерние часы: как же, как же, мы опытных работников ценим, тем более на законных основаниях.

И я не потому согласился, что считал себя способным на лучшее заведование, чем Алферов (это само собой). Я не сомневался, что буду хорошим заведующим. По правде говоря, я не сомневался, что был бы хорошим главврачом и даже завоблздравом. И это не мания величия, но ясное понимание, что при нынешнем состоянии дел желание блага, профессионализм и отсутствие корыстного интереса — достаточные качества для руководителя.

Не мог же я, в самом деле, не понимать, что дело не во мне, не в Алферове и даже не в главном враче. И я превосходно помнил, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, и все-таки согласился. В чем же дело?

И еще в тот день я постоянно думал об Алферове. Вот что удивительно — мне его было жаль. Да, было удовлетворение, что моя взяла, но так оно и должно быть: я профессионал, а не только демагог.

А вот радости или злорадства не было. Даже и удивлялся этому: ведь человек унижал меня, чуть не ногами пытался ходить по мне, но верх брала жалость к нему.

Потому что я представлял, каково ему сейчас. Все считали его человеком средненьким, даже маленьким, и он пытался доказать, что вовсе он не маленький, и пытался выбиться из общего, ненавистного ему ряда, и этот единственный шанс не использовал.

Крах надежд. Теперь всю жизнь полагать будет себя изгоем, неудачником, жертвой моих козней. Да хоть бы кто другой сел на его место, а то ведь я, ненавистный. Да, я не хотел быть в нынешней его шкуре.

Вскоре должен был прийти Павлик, и я пошел встретить его.

Снова потеплело, снег растаял, под ногами влажно блестел асфальт двора, чернели мокрые ветки деревьев.

Я все свои силы направил на то, на что и направлял последние две недели — на уговоры самого себя. Таким образом пытался вернуть испарившийся мой оптимизм. Ничего, уговаривал себя натужно, все будет хорошо. Инфаркт еще когда объявится, мне бы только вывести себя из состояния унылости, вернуть ту прыть, что была еще полгода назад. Сейчас я себе напоминал мяч, из которого выпустили воздух: оболочка есть, ударить по нему, конечно, можно, но он не зазвенит от удара и, понятное дело, не полетит. Именно состояние тупой унылости.

Да, меня оставила подъемная сила или, как сказали бы в цирке, пропал кураж.

В таком вот привычном состоянии я и бродил по двору, как вдруг заметил, что от лаза в заборе спешит ко мне женщина в клетчатом пальто, и легким, тусклым обрывом сердца я узнал ее и заспешил к ней.

— Простите меня, Всеволод Сергеевич, я виновата, я стерва, но вы простите меня, — задыхаясь от волнения, говорила Наташа.

— Ну, что ты, что ты, не надо, прошу, — бормотал я растерянно.

— Вы только простите меня. Я уже две недели в это время пересекаю этот двор в надежде увидеть вас. Вот — повезло.

Господи, а губы дрожат, и вся она на нервном взводе, и малое мое касание, и она зарыдает.

— Да за что же мне тебя прощать? Все было хорошо. Все нормально, — так это тускло говорил я, словно бы старичок, внушающий пережившей первые разочарования любви десятикласснице, что все пройдет и все будет хорошо.

— Тебе, небось, сказали, что у меня инфаркт, — вдруг догадался я.

— Да, — кивнула она и коротко всхлипнула.

— Но у меня нет инфаркта.

— А весь город говорит — инфаркт.

— Это указывает лишь на то, что в городе ко мне неплохо относятся. А если бы прошел слух, что я умер, это означало бы, что меня по-настоящему любят.

— Если бы с вами что случилось (следовало понимать — если бы я умер), я бы не перенесла, — сухо, как о деле окончательно решенном, сказала Наташа.

— Это, пожалуй, ты высоко взяла. Казалось, что нам друг без друга никак. Но, заметь, живем, и по всему судя жить станем дальше.