— Все, Петр Васильевич. Поехали.

Мы чуть отъехали от больницы, свернули за угол, и Петр Васильевич остановил машину.

— Пять минут постоим. Одну папиросу выкурил, но мало. Сейчас еще одну.

Нам надо было отойти от недавней гонки, и я закрыл глаза, запрокинул голову, чтоб вовсе расслабиться.

Петр Васильевич бросил окурок, сплюнул на мостовую.

— Вот теперь не торопясь можно и ехать, — сказал.

Вечером я позвонил, чтоб узнать, не случилось ли чуда. Но чуда не случилось — через сорок минут после нашего отъезда больной умер.

В понедельник на пятиминутке я рассказал об этом случае.

Алферов сразу после пятиминутки позвонил из своего кабинета в больницу Боткина. Разговаривал с заведующей отделением, то есть с той самой женщиной, которой я вчера сдал больного.

Звонил Алферов при старшем фельдшере. И делал он это для того, чтоб она рассказала мне об этом звонке. Разумеется, она сделала это сразу и охотно. Простой расчет: я должен знать, что он меня спекает, и неприятности идут не из пустого места, но целенаправленно.

Он спросил, правильно ли все сделано. Она, видно, ответила, что вообще-то, по инструкции, везти следовало в ближайшую больницу, но случай-то особый.

Тогда Алферов попросил прислать бумагу с указанием дефектов. Та, видать, удивилась, но Алферов заверил, что тогда появится возможность поговорить о тактике врача в подобных случаях. Разумеется, какие тут оргвыводы, но на ошибках ведь учимся, не так ли?

Ну, бумага пришла.

Через пять дней в кабинете главврача собрался медсовет: заведующие отделениями, больничное начальство. Да, а главврач был в отпуске. Так-то он, относясь ко мне неплохо, может, оставил бы бумагу без внимания. Поговорил бы со мной да и ответил, что беседа проведена, да и делу конец.

Но заседание проводила начмед, хотя ко мне и хорошо относящаяся, но буквоедистая, особенно когда замещает главврача. Бумага пришла — надо на нее реагировать. Случай был всем понятен — я думал не о себе, а о больном, хотя, конечно, по инструкции, везти не следовало. Все понимали, что другого выхода у меня не было, больной погиб бы у нас в коридоре.

— Вам нужно было думать не о себе и не о больном, а о прокуроре, — сухо пошутила начмед — это распространенная среди медиков шутка.

— Согласен. Это неуязвимая позиция. Но для уголовника, а не для врача, — не удержался я.

Своим ответом я, конечно же, рассердил начмеда — ему бы смиренно каяться, что больше не буду, а он еще и дергается.

Заведующие отделениями поохали бы, повздыхали, мол, это уж наша судьба такая, инструкции инструкциями, но надо и голову на плечах иметь, да и разошлись бы.

Но тут вмешался Алферов.

— У меня молодой коллектив. Если мы разойдемся без оргвыводов, моя молодежь подумает, что им тоже можно вольно толковать тактику врача. Погиб молодой мужчина, а тактика Лобанова была неверной. Как же так: нарушения есть, а наказания нет. Нас не поймут.

И мне объявили выговор.

Выходили мы из кабинета вместе с Колей.

— Ты хорош, — сказал я ему сердито. — Мог бы и защитить меня.

Он посмотрел удивленно.

— То есть ты хочешь сказать, что принял все это всерьез?

— Первый выговор за двадцать лет.

— Всегда считалось, что ты человек с юмором. Зачем же ты разрушаешь свое прежнее реноме? У меня выговоров было навалом. И жив, как видишь. К празднику тебе объявят благодарность. Вот плюс на минус и выйдет. А не объявят благодарность, так выговор автоматом через полгода отмирает. Все это тебе должно быть — слону дробина.

— Неужели ты не понимаешь, что Алферов меня спекает?

— Перестань, Сева. Ты просто устал. И потому мнительный. Нас с тобой спечь невозможно — мы ломовые лошади нашей больницы. А вот твой заведующий сгорит — запомни мои слова. Если человек не защищает коллег, он непременно сгорает — железный закон.

— Твоими бы устами…

Конечно, что там говорить, я был обижен. Эдакая профессиональная гордыня возмущалась — вот двадцать лет отработал, и ничего, а тут за несколько месяцев два взыскания. Правда, первое — перевод с бригадной работы, если смотреть формально — наказанием не считается, но ведь наказание-то было. А уж выговор просто ни за что. Конечно, мог писать, жаловаться в местный комитет, но объявил мне выговор не отдельный человек, а медсовет. Да я и не имею склонности качать права.

Обида была: вот сколько лет отработал вместе с этими людьми, связан если не дружбой, то уж всяко приятельством, и никто не защитил.

Но когда обида утихла, я понял, в чем здесь дело. Да они просто и представить не могли себе, что мой заведующий подталкивает меня к увольнению. В самом деле, когда смены закрываются с трудом, когда текучка кадров, кто-то может хотеть расстаться с опытным работником, который, к слову, постоянно пашет на полторы ставки, не болеет, не ходит в декрет и безотказен. Да опытным заведующим это и в голову не приходило. Да любой из них согласен терпеть склочника, неуживчивого человека, только бы он безотказно и грамотно тащил свои палаты.

К тому же каждому из них было ясно, что уволить меня нельзя. О нет! Я не сверхоптимист, уволить можно кого угодно, но в конкретных обстоятельствах и конкретно меня уволить было нельзя.

И причина здесь проста: увольняет не заведующий отделением, а главврач. У нас с ним хорошие отношения. И ему вообще плевать, какой у меня характер. Даже если и представить, что я человек вздорный и сквалыжный. Он не поверит Алферову, что я вдруг ни с того ни с сего перестал справляться с работой. А в глазах главного — это единственный показатель ценности работника (это выражается в отсутствии жалоб и грубых проколов).

Разумеется, не следует быть романтиком: вот если бы главный захотел избавиться от человека, он бы нашел такую возможность. Закон, конечно, хорош — без разрешения местного комитета человека не тронь. Но мелкие рифы успешно преодолеваются опытным судоводителем.

Потому что опытный человек станет не увольнять, но выживать.

Скажем, ты опытный участковый врач поликлиники. Тебе дадут дальний и разбросанный участок, а машину, напротив того, не дадут. То есть машина будет стоять под окном поликлиники и бить копытом, но тебе всякий раз будут говорить, что она нужна для каких-то иных дел. И ты это все понимаешь.

А участок, значит, дальний и разбросанный. Одно дело — пять вызовов в одном доме, и другое — пять вызовов в пяти домиках. Ты, конечно, будешь ерепениться, а тебе в ответ — а кто-то должен обслуживать те, дальние, вызовы, так почему не вы? Там разве не люди? Люди, конечно, люди.

А обязательные дежурства в отделении тебе будут ставить непременно в субботнюю или воскресную ночь.

Или у тебя с приема заберут медсестру — не у другого врача, а именно у тебя. Мало ли куда — на комиссию военкомата или в какое другое место. Ты, понятно, в крик, не могу и не буду без сестры. Но все понимают, что ты можешь отказаться работать без сестры, но не сделаешь этого — коридор-то полон больными. Тебе дадут сестричку на часок, чтоб ты захлопнул свой ротик, но потом она упорхнет на постоянное свое место. О! Способов навалом!

Да и у нас ли только? А всюду не так?

Тут как-то директор школы выживал Надину подругу, хорошую математичку. Она имела обыкновение критиковать директора как в устном, так и в письменном виде. Чем-то ей директор не нравился. То ли на руку был не вполне чист, то ли еще что — это не так важно. А важно то, что директор всегда очень и очень благодарил математичку за ее принципиальность, ставил, разумеется, ее в пример.

Но расписание ей так хитро составляли, что она не смогла работать. Ставят, к примеру, два часа в первой смене, три во второй. Да часы ставят не кряду, но с перерывами, и с перерывами такими малыми, что и покидать школу не имеет смысла. И разные классы давали — один пятый, один шестой, один седьмой.