ХИКАРУ (смягчившись). Прошу тебя, поосторожней. Я ведь легко размякну, стоит разбудить во мне жалость.
РОКУДЗЕ. А-а, так я поняла наконец! Ты женился на Аой просто из жалости, правда?
ХИКАРУ (отстраняя ее). Не советую делать скоропалительных выводов.
ХИКАРУ садится на стул. РОКУДЗЕ все льнет к его ногам, прижимаясь к ним щекой совсем как кошка.
РОКУДЗЕ. Умоляю, никогда не покидай меня.
ХИКАРУ (закуривая). Так я же давным–давно оставил тебя.
РОКУДЗЕ. Нет, ты все еще любишь меня.
ХИКАРУ. И разумеется, ты пришла сообщить мне об этом? (Поддразнивая ее). А я‑то подумал, что ты пожаловала сюда терзать мою Аой.
РОКУДЗЕ. Так я надеялась убить сразу двух зайцев. Дай, пожалуйста, сигаретку.
ХИКАРУ протягивает ей сигареты, но РОКУДЗЕ выхватывает у него изо рта именно ту, какой он уже задымил сам. РОКУДЗЕ затягивается. Не зная, как поступить, ХИКАРУ принимается за новую.
ХИКАРУ. Тогда я был слишком молод и ничего не смыслил в жизни, только и жаждал любовных оков. Надеялся спрятаться за ними, точно в клетке. А ты и стала этой клеткой. И даже, когда я решил вырваться на свободу, ты все равно оставалась всего лишь клеткой, моими оковами.
РОКУДЗЕ. Просто обожаю смотреть в твои глаза. В эти самые глаза, искавшие свободу от собственной своей клеточки и от своих оков. Значит, получается, от меня. Да–да, я заковала тебя в оковы любви, потому что действительно любила. Помнишь, тогда еще стояла осень. Самое начало осени. Ты нагрянул ко мне на виллу у озера, и я уже отправилась, было, на лодке встречать тебя… далеко–далеко. Туда, где бухта буквально врезается в станцию. Тогда стояли на удивление ясные деньки. Тихо–тихо поскрипывала мачта, а лодка…
ХИКАРУ. Да–да, над лодкой раздувались паруса…
РОКУДЗЕ (с внезапной страстью). Тебе же не так уж неприятны эти общие для нас воспоминания?
ХИКАРУ. Никакие они не общие. Просто однажды мы действительно оказались вместе. Вот и все.
РОКУДЗЕ. Но мы же плыли в одной и той же лодке, и над нами с безумной силой хлопали паруса. Ах, если бы эти паруса снова сюда! И они опять бы реяли над нами!
ХИКАРУ (пристально всматривается в окно). А что там?
РОКУДЗЕ. Так это они и есть!
До слуха доносится таинственная музыка. Справа на сцену вплывает огромная ладья. Она надвигается на них с величавостью лебедя и вместе с тем неотвратимо. Наконец, останавливается между ними и кроватью АОЙ, полностью закрыв ее, точно прозрачная ширма. ХИКАРУ и РОКУДЗЕ ведут себя так, будто снова плывут в лодке.
РОКУДЗЕ. Мы на озере!
ХИКАРУ. Какой приятный ветерок!
РОКУДЗЕ. Ты же впервые наведался тогда ко мне на загородную виллу? Правда? Она у самой реки, и почти в двух шагах от нее горы. Смотри, скоро появится крыша. Помнишь, над ней всегда шелестели деревья? Она все такого же бледно — зеленого цвета. А когда начинало смеркаться, вокруг дома шныряли лисы. [10] Знаешь, в горах их лай не редкость. Ты когда–нибудь слышал, каким дурным голосом кричат лисы?
ХИКАРУ. Нет, никогда.
РОКУДЗЕ. Сегодня точно услышишь, а еще увидишь предсмертную агонию цыпленка, придушенного лисой.
ХИКАРУ. Да нет, я ничего такого не слышу.
РОКУДЗЕ. Ты — точно мой сад. Да–да, мне так кажется. Весной на лужайках пробивается зелень, наполняя сад тонкими ароматами. А когда зарядят весенние дожди, сад погружается в воду, потом и вовсе исчезая под ней. Только видно, как едва зацветает гортензия. Захлебываясь в струях дождя, затопившего все кругом. Ты когда–нибудь видел цветущую гортензию, захлебнувшуюся в струях дождя? А сейчас осень. [11] И мириады крошечных цикад скоро покинут тростниковые заросли, чтобы исполнить свой танец на сияющей глади залива.
ХИКАРУ. А вон, похоже, и вилла?
РОКУДЗЕ. Да, ведь только у нее одной такая бледно–зеленая крыша. Это видно даже отсюда. Ну а вечером, когда солнце скроется за горизонт, так, пожалуй, даже еще дальше! Крыша и окна так сияют огнями, точно маяк, издалека привечающий путников.
Пауза.
Что случилось? Ты молчишь.
ХИКАРУ (мягко). Сейчас слова вроде бы и ни к чему.
РОКУДЗЕ. Когда ты так говоришь, твои речи для меня все равно что волшебный напиток или чудесное снадобье, исцеляющее от ран. Но, увы, я слишком хорошо изучила тебя. Сначала ты опоишь меня дивным зельем, а потом? О, потом всенепременно заставишь страдать. Ведь по–другому с тобой не бывает. Так что сначала мне предстоит отведать твоих коктейлей, но за животворной влагой последует исключительно боль… Впрочем, вместо боли что? А ничего! Целительного зелья уже не будет… Твои уроки я отлично усвоила. К тому же давным–давно не девчонка, оттого теперь буду совершенно не в силах стряхнуть с себя навалившуюся вдруг боль, как тогда, приключись со мной снова такая же история. Я с содроганием жду твоих ласк. Отчего? Да просто вполне догадываюсь, а что же там заготовлено на десерт к волшебному твоему шербету. Так что твоя холодность, пожалуй, скорее бы успокоила меня.
ХИКАРУ. Ты, видно, выбрала своим уделом страдания.
РОКУДЗЕ. Боль неминуемо приходит рано или поздно, как только вслед за днем наступает ночь.
ХИКАРУ. Нет, правда, а разве похоже, чтобы я причинил кому–то боль?
РОКУДЗЕ. Это оттого, что ты еще слишком молод. [12] Но однажды утром и ты проснешься совершенно опустошенным и, прогуливаясь на улице с собственным псом, возможно, все же прозреешь, сколько женщин терзается вокруг тебя! Совсем даже неважно, замечаешь ты их или нет. Но… ведь лично ты и являешься причиной этих страданий, уже хотя бы потому, что существуешь. Может, потом ты постигнешь это, и даже если тебе никто не встретится во время этой прогулки, имей в виду: они все равно уже заприметили тебя. Ты у них как на ладони, точно дивный замок, вознесшийся башенками над городом.
ХИКАРУ. Давай сменим тему?
РОКУДЗЕ. Хорошо, давай. Правда, пока мы толкуем с тобой, можешь не беспокоиться, ничто меня не тревожит.
ХИКАРУ. Сейчас уже совершенно отчетливо видна твоя вилла. Вон там — решетки на окнах нижнего этажа, балкон, утопающий в орхидеях. Похоже, там никого нет?
РОКУДЗЕ. Да, вилла совсем опустела. А вот пока я была жива, мне нравилось там коротать время на пару с тобой.
ХИКАРУ. То есть что значит, «пока я была жива»? Что за чепуха? Как знать, возможно, завтра по какой–то нелепой случайности мы все уйдем в мир иной. Ну, допустим, вот хоть лодка перевернется…
РОКУДЗЕ. Так она уже почти опрокинулась! Не понимаю, отчего мне сразу было не купить для тебя точно такую же посудину, чтобы она все время вот так кувыркалась? Я просто не догадалась.
ХИКАРУ (трясет мачту). Смотри! Она же вот–вот перевернется!
РОКУДЗЕ обвивает руками шею ХИКАРУ. Они обнимаются.
ГОЛОС АОЙ (тихо и словно бы издалека). Помогите! Помогите!
Пока слышно голос, на парусе возникает тень АОЙ. Она мечется на кровати, размахивая руками.
ХИКАРУ. Откуда этот голос?
РОКУДЗЕ. Наверное, лиса. Днем, когда на озере полная тишина, здесь нередко слышен крик лисиц, резвящихся где–то в горах.
ХИКАРУ. Просто невыносимо.
РОКУДЗЕ. Странно, отчего у всякой вещицы непременно имеется и правая, и левая сторона. Вот сейчас я — справа от тебя. Значит, и сердце твое уже далеко–далеко. Но стоит подвинуться влево, я не смогу разглядеть твой профиль справа.
ХИКАРУ. Тогда мне пора превратиться в облачко и упорхнуть отсюда.
РОКУДЗЕ. Хорошо. Но когда я справа от тебя, то во мне тут же поднимается ревность ко всему тому, что слева. Словно кто–то чужой примостился там.
ХИКАРУ. (Здесь актер должен сделать вид, будто склонился над водой у самого края лодки и даже руки погрузил в воду). Так слева от меня только озеро. До чего же оно холодное!.. Посмотри! (Показывает ей влажные ладони). Они совершенно промерзли! А сейчас только самое начало осени.
