Горы, ледяная клетка, все это — ничто, когда о нем думают другие, даже те, кого он никогда не видел и не знал.

Завтра, как сегодня, прилетит черный и серебряный юнкерс и сбросит большой мягкий тюк. Там они найдут новый пропеллер…

Докурив, Чанцев повернулся набок, бездумно закрывая глаза в туманы, в блики, в сиянье.

И он заснул спокойно, как ребенок на отцовских руках, который спит и знает, что о нем заботится кто-то большой, могучий и ласковый.

В рецензии С. Родова о рассказе В. Итина «Люди», напечатанной в № 17 «Недели Советской Сибири», речь идет не только об этом произведении Итина, но и о журнале «Сибирские Огни». Поэтому, принимая во внимание заметку в «Сов. Сибири» от 13/XI-27 г., мы считаем необходимым вернуться еще раз к этому рассказу.

С. Родов определяет направление нашего журнала, как сменовеховское. Достаточно привести два его утверждения:

«Взгляды Чанцевых… укладываются в довольно стройную систему, представляющую собой дальнейшее развитие сменовеховства 1922-23 г.г.».

И далее:

«Идеи Чанцевых находят себе рупор в нашей советской печати».

Из приведенного ясно, что этим сменовеховским рупором по Родову являются «Сибирские Огни».

Редакция приняла и напечатала рассказ Итина потому, что он, несомненно, заслуживает внимания.

Рассказ В. Итина «Люди» (в отдельном издании Госиздата он назван «Высокий Путь») построен на встрече двух летчиков— советского (Чанцев) и германского (Эц), дравшихся во время империалистической войны. Встреча происходит в наши дни, во время заграничного советского перелета, причем ни Чанцев, ни Эц долгое время не подозревают о своем прежнем столкновении, т. к. Чанцев считает своего противника убитым, а Эц, изуродованный при падении, лишь после долгой беседы, в которой, кроме пилотов, принимает участие и коммунист, борт-механнк Елтышев, узнает случайно, кто его победитель.

Эц больше десяти лет жил с неопределенным желанием мести. Из-за его уродства от него ушла жена с любимым ребенком, стала несчастной его личная жизнь. Кроме того, он оказывается «старым москвичом», у него в Москве было «свое дело». Таким образом, коммунист Елтышев — тоже враг Эца. Впечатления Эца раздваиваются.

«Два этих парня… Один думал, что он был убийцей — его, Эца! А другой был большевик. Один был настоящий спортсмен, настоящий товарищ по профессии. Другой — курносый здоровяк, с таким живописным способом летать… Нет, они должны были быть другими!»…

Эц ушел на аэродром и незаметно повредил маслопровод мотора у самолета Чанцева, с таким расчетом, чтобы мотор остановился во время перелета через Альпы и советские летчики разбились. Порыв Эца скоро прошел. Он начал раскаиваться в своем неправильном поступке. Он предлагает Чанцеву отложить полет, указывая на плохую погоду.

«— Нет, мотор надежный, — тускло ответил Чанцев.

Ему было неприятно, что посторонний высказывает такие очевидные предостережения, зная, что выбора нет. Он отошел к аэроплану.

— Готово, Сергей Петрович! — крикнул Елтышев.

Чанцев улыбнулся от легкого и ровного разбега. Он взял предельный угол и пошел ввысь. На повороте он в последний раз увидел внизу Эца. Немец стоял, по-прежнему подняв голову, губы его были почему-то полуоткрыты и рука приподнята, как будто он забыл сказать что-то».

Чанцев и Елтышев не разбились, им удалось сравнительно благополучно снизиться на горную вершину, но скоро они обнаружили, что попали в западню, в такое место, откуда без посторонней помощи не выбраться. Летчики должны были погибнуть.

Автор не возвращается больше к переживаниям Эца, заставляя читателя сделать это самому. Эц, подобно преступнику, возвращающемуся к месту убийства, летит путем советских летчиков и, увидев их, спасает. Чанцев и Елтышев одерживают моральную победу над своим врагом. Вот и весь рассказ. Три четверти его занимают авиационные приключения, благодаря чему, как принужден признать даже Родов, рассказ «читается легко». Социальное же значение рассказа не столько в изложенном сюжете, сколько в редком у нас изображении людей машины, так нужных нам, которые «ощущают грунт колесами самолета», сливаются с движением рулей и, постоянно рискуя жизнью, умеют побеждать.

Можно заметить, что для рабочего читателя это не совсем ясно. Но в том-то и заключается задача критика, чтобы помочь правильно понять произведение.

Чем же занимается Родов?

Для того, чтобы натолкнуть Чанцева и Эца на воспоминания о войне, автор приводит короткий и путанный разговор летчиков (за ресторанным столиком) на политические темы. Разговор этот занимает в рассказе полторы страницы из 38, но, по мнению Родова, в нем-то и заключается главная «соль». Из этой «соли» Родов делает выводы как по отношению к автору, так и по отношению к журналу — то, что нами приведено выше.

Все это достигается всего лишь тремя цитатами из названного разговора летчиков.

Цитата первая.

«Что касается коммунизма, если кому не нравится, то его, собственно говоря, не очень густо, и в общем жизнь разнообразная».

Тон этой фразы, поставленной эпиграфом в статье Родова, действительно останавливает, кажется насмешливым. Может ли так говорить советский летчик? Прежде всего — это неверно. Этой фразы Чанцев не говорил. Это автор, с явной иронией, излагает его речь («Чанцев заговорил пространно и путано, что ничего, мол, жить можно, живется и так, и так»… далее приведенная фраза).

И вот Родов из этого делает утверждения:

«Из советского строя, по мысли Чанцева, „выветрен коммунизм“», «Чанцев в 1927 году ставит вопрос о содержании советского государства во всю ширь(!) и по существу отрицает социалистический характер нашего строя». Мы полагаем, что критик сделать такие выводы не имел права, так как характеристика «коммунизма не очень густо» совершенно не означает, что «коммунизм выветривается»; это явная клевета и не только на Чанцева.

Цитата номер два.

Пространные и путанные разговоры Чанцева быстро сменяются явной агитацией.

«— Есть и хорошее и плохое, — подводил итоги Чанцев… — но самое скверное, господин Эц, от России совершенно, я думаю, не зависит».

Далее выясняется, что «самое скверное» это — постоянная военная угроза мирному строительству СССР.

«— Ах, — сказал Чанцев тихо, и Эц вздрогнул. — Вырыть бы вдоль нашей границы колодища до того слоя, где земля теряет твердость, да так бахнуть, чтобы вы отъехали со всей вашей Европой в океан, в Америку. Вот бы зажили! Города наши плохи, а земля пустая. Нам бы с этой землей воевать! И чтоб никто нам не мешал».

Но так как на деле придется защищаться отнюдь не фантастическим способом, то Чанцев, которого Родов выставляет идеологом новой буржуазии, говорит:

«— Да. Будем драться, если придется, беспощадно. Пусть увидит Европа, что и в технике мы не так уж отстали»… («Высокий Путь», стр. 244).

Далее Чанцев делает попытку встать на «европейскую» точку зрения и повлиять на Эца с этой стороны.

«…— Между нами, господин Эц… я думаю. Вот, если бы сошлись, например, ну, два писателя, что ли. Ну, не какие-нибудь, настоящие. Стали бы они палить друг в друга? Ведь не стали бы! Можно сказать, что мы, до некоторой степени, тоже люди искусства. Разве не правда? Да… нет, пора, знаете ли, пора!».

…«В лето 1927-ое, после разрыва Англии с нами, пацифистская философия звучит особенно странно», — глубокомысленно замечает по этому поводу Родов. — «Уж одно это ставит под сомнение рассказ Итина»… «основная идея которого, как ни верти, сводится к самому тепленькому, самому безобидному пацифизму».

Возможно, что для Родова звучит не менее странно и «пацифизм» советской делегации в Женеве, но нам очень хотелось бы, чтобы на Западе как можно чаще говорилось о таком «пацифизме». В отношении же рассказа В. Итина упрек в пацифизме вообще нелеп. В ответ Чанцеву Эц говорит, что будет «драться без всяких этих рассуждений», а коммунист Елтышев «вздыхает»: «Эх, нет у тебя настоящей классовой линии!» Правда, по Родову Елтышев только и делает, что «вздыхает», но это просто ложь. Елтышев говорит больше всех (кстати, речь Елтышева о том, как он научился летать, рассказ о «большевистской подготовке» был напечатан с пометкой: «отрывок из рассказа „Люди“» в той же «Советской Сибири», в качестве агитационного материала в дни разрыва с Англией).