— Сидеть и ждать помощи? — медленно, как ледник, думал Чанцев. — Ну, ладно. Сегодня, положим, догадаются телеграфировать в Москву, что самолет пропал. День. Назначают заседание. День. Вынесут постановление. День. Обратятся к швейцарскому правительству. И обязательно забудут указать маршрут!
Чанцев перестал считать дни. Корчась от голодного гнева, он видел: швейцарцы справятся насчет платы и потом объявят что-нибудь вроде премии за находку трупов. Так погибли когда-то два итальянских летчика. Их нашли замерзшими в одной из таких же ледяных ловушек…
— Нет! На людей надеяться, двадцать раз сдохнешь! Много ли может человек прожить без еды? Любой паучишка даст сто очков вперед.
Чанцев увидел камень, почти отделившийся от скалы. Он оторвал его и бросил вниз. Камень загремел эхом многих шумов.
— Черт! Надо было не отказываться! Надо было нажраться на банкете, пока не стошнило. Тогда бы долго не хотелось есть.
Он вспомнил все эти покорно стоявшие перед ним блюда, — райское изобилие еды. Какой близкий рай!
— Надо действовать! — решил Чанцев и остался неподвижным. Он вычислял — подкатить самолет к обрыву, спланировать, идти вдоль глетчера, и глетчер, наверняка, приведет в какую-нибудь коровью долину.
Он купит большой хлеб и четверть молока. Чанцев пососал льдинку.
— Нет, на такой тяжелой машине не спланируешь… аэроплан едва выправился, набрал скорость и грохнулся о серый, вот этот, выступ. — Ладно! Выкинуть мотор, вылить бензин, вышвырнуть инструменты. Тогда можно поймать горный восходящий ток и лететь.
И это значит — конец полета, срыв. И Земзеров будет говорить за спиной: не надо было посылать Чанцева!..
— Ах, лучше подохнуть назло всем!
V
Мысли. Мысли, медленные, как ледник.
Горы. Волны застывшего воздуха, жесточайший холод.
И небо. Небо, пустынное, без единого клочка влаги.
В небе — в голубых далях — летел бесшумный комар!
Чанцев вскочил. Это мог увидеть только глаз пилота.
Чанцев спрыгнул, побежал, забыл про боль в желудке: ну, да! Помощь могла прийти только с неба.
— Костер! Костер! — вопил Чанцев.
Елтышев понял. Он быстро сгреб моторные тряпки, паклю, деревянный ящик из-под инструментов, обломок пропеллера, плеснул бензина; но костер горел жарко, бездымно. Тогда Елтышев сунул в огонь свой промасленный чемоданчик и он действительно зачадил.
Аэроплан приблизился. Это был пассажирский юнкерс. Вот, он заметил их и твердо изменил курс.
Чанцев увидел в цейс наклонившегося через борт, на вираже, пилота. Чанцев вдруг стал легким, что-то поднялось в нем вверх, к горлу, и застряло в горле комком сладкого удушья.
— Эц! Эц! — вылетел этот ком.
Дверь пассажирской каюты открылась и чьи-то руки выбросили большой темно-серый тюк. Он упал далеко, у левого глухого угла террасы.
Юнкерс закружился, снижаясь.
Тогда Чанцев просигнализировал на немом языке, понятном всем капитанам и пилотам света.
— Не садитесь — юнкерсу места нет. — Мы поднимемся сами. — Сломан пропеллер. — Спустите нам пропеллер — Добрый день, Эц — Спасибо…
Круги юнкерса стали шире. В нескольких метрах от Чанцева упал, брызнув льдинками, никелированный французский ключ с плотно сложенной запиской, зажатой в нем. Пилот юнкерса махнул рукой и повернул к северу.
Чанцев поднял ключ. Эц писал, на этот раз по-немецки, о том, как он рад, что нашел их («хорошо, что вы любезно сообщили мне ваш маршрут»), что все так благополучно и что пропеллер он принесет завтра, утром.
На другой стороне, не так ровно, была приписка. — «Обязательно информируйте, где будете на обратном пути. Я очень хочу переговорить с вами (здесь несколько слов были зачеркнуты, их нельзя было прочитать) Людвиг Эц».
— О чем? — подумал Чанцев.
Впрочем, немец мог знать многое. Очень было тревожно. Придется скоро дать отчет в порче маслопровода. Не сваливать же на Елтышева!
— «Нет, эту историю нельзя так оставить»…
Но Чанцев был рад, что из противоречия не проговорился Елтышеву.
— Вот, — сказал Чанцев. — А ты говорил.
— Верно, верно — перебил Елтышев. — Зачем бы ему тогда выручать нас? Я не гордый. Сознаюсь. Ошибся и говорю, что ошибся.
— Ну, основания были, конечно, — снисходительно уступил Чанцев. — Что маслопровод кто-то продырявил, и очень умно, чтобы потерю масла нельзя было заметить сразу, это дважды два! Так мы и доложим. Но пока не звони. Поговорим с Эцем…
— Ладно. Знаю. Дипломатия… Ну, а как же!
Они смотрели на тающий в небе юнкерс. Он поднимался все выше. Авиаторы молчали и улыбались.
— Эх, — сказал вдруг Чанцев, — жаль, не сообразили скинуть краюху хлеба.
Елтышев, набрав в легкие воздуха, выпрямился:
— А штуковину выбросили!.
Он не договорил. Они помчались, ковыляя по льду.
Тюк был завернут в серое казенное одеяло, искусно перевязан шпагатом. Чанцев выхватил нож.
— Погоди! — закричал Елтышев, — отнесем сначала домой.
— Домой? Ну, хорошо!
Чанцев хохотал. Они принесли тюк к своему логову. В одеяло было завернуто другое одеяло. Потом еще и еще. Сверхъестественное для русского человека количество одеял. И, наконец, в самом центре одеяльного метеорита были — хлеб, окорок, сахар и эти замечательные заграничные банки: кофе, сухое молоко, яйца, сладкий картофель!
И была еще картонка с напечатанной инструкцией, смысл которой сводился к тому, что после голодовки не следует есть все сразу.
— Вредно для живота, — сообразил Елтышев.
На этом основании Елтышев отобрал в свое заведывание все немецкие припасы. Он суетился, он начал понемногу командовать, как в тот раз, когда вдруг опустились красноармейские винтовки. Теперь он развернулся «по-настоящему». Состряпал яичницу с ветчиной и кофе по-варшавски.
Они ели и жмурились. Приятно урчала паяльная лампа, приставленная к ведру с кофе. (Раньше паяльная лампа урчала в унисон с неприятным урчанием в желудке). И булки были цвета огня, творца жизни. Авиаторы наедались. Они снова становились людьми, теперь им хотелось не только жрать…
Чанцев посмотрел кругом жадно. Теперь проклятые горы казались прекрасными.
— Покурить бы!
— Стой…
Елтышев достал из-под своего сиденья в самолете пачку папирос, завернутую в обрывок газеты с каким-то сумасшедшим заголовком.
— Я нарочно припрятал для такого случая.
Они затянулись мягким дымом, который недавно глотали, как отраву, чтобы заглушить голод, а теперь сыто пробовали на вкус и оценивали.
— Хорошо!.
— Ну, а сейчас, Сергей Петрович, давай отвернем винт, — значительно сказал Елтышев.
Они отвернули изломанный пропеллер, налили масла из запасного бачка, еще раз, вместе, любовно осмотрели самолет. Он снова стоял напряженный и сильный и послушно ждал человеческого сигнала.
— Поднимемся, — уверенно и спокойно решил Чанцев.
На лопасти сломанного пропеллера он выцарапал слова и даты о невольном их плене. И они укрепили пропеллер в расщелине, на вершине самой высокой скалы, видной со всех румбов. Потом Чанцев ушел к радио-пеленгатору и долго, с редким подъемом, поработал над картой.
Так прошел этот день. Морозная мгла медленно потянулась к снегам и звездам. Авиаторы легли, постелив десяток одеял и у каждого осталось еще по пяти, чтобы накрыться. В каменном гроте под одеялами было противоестественно тепло.
— Ты ему не говори, — сказал Елтышев, отвертываясь в сон.
— Ты о чем?
— Ну, что я его за фашиста принял.
— А! Ладно.
Чанцев курил и улыбался. Спать, спать, раздевшись, сняв верхнее платье и сапоги! Старый еврей разбудил и сказал ему в вагоне (Чанцев заснул одетый):
— «Человек, который спит в обуви, испытывает одну шестидесятую часть смерти». Это из Талмуда.
— «Точные, черти! Ну, а если в сапогах и с голодным брюхом? Это, наверняка, шестьдесят процентов. Надо справиться».
Теперь, впереди, была жизнь. Чанцев снова видел мир, лежавший у его ног. Завтра он поднимется над ним и кратчайшим путем, путем высоких ветров, выйдет к теплому морю. Женщины лежат на пляже. На знойных коричневых склонах зреет виноград. Жизнь шагает все быстрее и дальше, и все громче триумфы авиаторов, превзошедшие триумфы цезарей.
