Любил я утром раньше всех

зимой войти под крышу эту,

когда еще ударный цех

чуть освещен дежурным светом.

Когда под тихой кровлей той

все, от пролета до пролета,

спокойно дышит чистотой

и ожиданием работы.

В твоем углу, машинный зал,

склонившись над тетрадкой в клетку,

я безыскусно воспевал

России нашей пятилетку.

Но вот, отряхивая снег,

все нарастая постепенно,

в платках и шапках в длинный цех

входила утренняя смена.

Я резал и строгал металл,

запомнив мастера уроки,

и неотвязно повторял

свои предутренние строки.

И многие из этих строк

еще безвестного поэта

печатал старый «Огонек»

средь информаций и портретов.

Журнал был тоньше и бедней,

но, путь страны припоминая,

подшивку тех далеких дней

я с гордой нежностью листаю.

В те дни в заводской стороне,

у проходной, вблизи столовой,

встречаться муза стала мне

в своей юнгштурмовке суровой.

Она дышала горячо

и шла вперед без передышки

с лопатой, взятой на плечо,

и «Политграмотой» под мышкой.

Она в решающей борьбе,

о тонкостях заботясь мало,

хрипела в радиотрубе,

агитплакаты малевала.

Рукою властной

паренька

она манила за собою,

и красный цвет ее платка

стал с той поры моей судьбою.

Не на пляже и не на «ЗИМе»,

не у входа в концертный зал, —

я глазами тебя своими

в тесной кухоньке увидал.

От работы и керосина

закраснелось твое лицо.

Ты стирала с утра для сына

обиходное бельецо.

А за маленьким за оконцем,

белым блеском сводя с ума.

стыла, полная слез и солнца,

раннеутренняя зима.

И как будто твоя сестричка,

за полянками, за леском

быстро двигалась электричка

в упоении трудовом.

Ты возникла в моей вселенной,

в удивленных глазах моих

из светящейся мыльной пены

да из пятнышек золотых.

Обнаженные эти руки,

увлажнившиеся водой,

стали близкими мне до муки

и смущенности молодой.

Если б был я в тот день смелее,

не раздумывал, не гадал —

обнял сразу бы эту шею,

эти пальцы б поцеловал.

Но ушел я тогда смущенно,

только где–то в глуби светясь.

Как мы долго вас ищем, жены,

как мы быстро теряем вас…

А на улице в самом деле

от крылечка наискосок

снеговые стояли ели,

подмосковный скрипел снежок.

И хранили в тиши березы

льдинки светлые на ветвях,

как скупые мужские слезы,

не утертые второпях.

Не в смысле каких деклараций,

не пафоса ради, ей–ей, —

мне хочется просто признаться,

что очень люблю лошадей.

Сильнее люблю, по–другому,

чем разных животных иных…

Не тех кобылиц ипподрома,

солисток трибун беговых.

Не тех жеребцов знаменитых,

что, — это считая за труд, —

на дьявольских пляшут копытах

и как оглашенные ржут.

Не их, до успехов охочих,

блистающих славой своей, —

люблю неказистых, рабочих,

двужильных кобыл и коней.

Забудется нами едва ли,

что вовсе в недавние дни

всю русскую землю пахали

и жатву свозили они.

Недаром же в старой России,

пока еще памятной нам,

старухи по ним голосили

почти как по мертвым мужьям.

Их есть и теперь по Союзу

немало в различных местах,

таких кобыленок кургузых

в разбитых больших хомутах.

Недели не знавшая праздной,

прошедшая сотни работ,

она и сейчас безотказно

любую поклажу свезет.

Но только в отличье от прежней,

косясь, не шарахнется вбок,

когда на дороге проезжей

раздастся победный гудок.

Свой путь уступая трехтонке,

права понимая свои,

она оглядит жеребенка

и трудно свернет с колеи.

Мне праздника лучшего нету,

когда во дворе дотемна

я смутно работницу эту

увижу зимой из окна.

Я выйду из душной конторки,

заранее радуясь сам,

и вынесу хлебные корки

и сахар последний отдам.

Стою с неумелой заботой,

осклабив улыбкою рот,

и глупо шепчу ей чего–то,

пока она мирно жует.