Позабыты шахматы и стирка, брошены вязанье и журнал. Наша взбудоражена квартирка: Галя собирается на бал. В именинной этой атмосфере, в этой бескорыстной суете хлопают стремительные двери, утюги пылают на плите. В пиджаках и кофтах Москвошвея, критикуя и хваля наряд, добрые волшебники и феи в комнатенке Галиной шумят. Счетовод районного Совета и немолодая травести — все хотят хоть маленькую лепту в это дело общее внести. Словно грешник посредине рая, я с улыбкой смутною стою, медленно — сквозь шум — припоминая молодость суровую свою. Девушки в лицованных жакетках, юноши с лопатами в руках — на площадках первой пятилетки мы и не слыхали о балах. Разве что под старую трехрядку, упираясь пальцами в бока, кто–нибудь на площади вприсядку в праздники отхватит трепака. Или, обтянув косоворотку, в клубе у Кропоткинских ворот «Яблочко» матросское с охоткой вузовец на сцене оторвет. Наши невзыскательные души были заворожены тогда музыкой ликующего туша, маршами ударного труда. Но, однако, те воспоминанья, бесконечно дорогие нам, я ни на какое осмеянье никому сегодня не отдам. И в иносказаниях туманных, старичку брюзгливому под стать, нынешнюю молодость не стану в чем–нибудь корить и упрекать. Собирайся, Галя, поскорее, над прической меньше хлопочи — там уже, вытягивая шеи, первый вальс играют трубачи. И давно стоят молодцевато на парадной лестнице большой с красными повязками ребята в ожиданье сверстницы одной. …Вновь под нашей кровлею помалу жизнь обыкновенная идет: старые листаются журналы, пешки продвигаются вперед. А вдали, как в комсомольской сказке, за овитым инеем окном русская девчонка в полумаске кружится с вьетнамским пареньком. Был вечер по–зимнему синий, когда я, безмолвен, устал, в московском одном магазине в недлинную очередь встал. Затихли дневные события, мятущийся схлынул народ. За двадцать минут до закрытия неспешно торговля идет. В отделах пустынного зала, среди этикеток цветных, лишь несколько жен запоздалых да юноша с пачкою книг. Вот в это–то самое время, в пальтишке осеннем своем, замеченный сразу же всеми, китаец вошел в «Гастроном». Он встречен был нами привычно, как словно до малости свой, ну, скажем, наладчик фабричный, а то лаборант заводской. Как будто он рос не в Кантоне и даже подальше того, а здесь, в Москворецком районе, в читалках и клубах его. Как будто совсем не в Шанхае он сызмальства самого жил, а в наших мотался трамваях и наши спецовки носил. Как словно и в самом–то деле он здесь с незапамятных дней… Лишь губы у всех подобрели и стали глаза веселей. Лишь стали радушнее лица: зачем объяснять — почему. И вдруг невзначай продавщица сама улыбнулась ему. …Я шел и курил сигарету и радостно думал о нем, о маленьком празднике этом, о митинге этом немом. Великая суть деклараций и лозунги русской земли уже в повседневное братство, в обычную жизнь перешли. И то, что на красных знаменах начертано — в их широту, — есть в жизни моей обыденной, в моем необычном быту. Ничем особым не знаменит — в домах косых и сутулых — с утра, однако, вовсю шумит окраинный переулок. Его, как праздничным кумачом и лозунгами плаката, забили новеньким кирпичом, засыпали силикатом. Не хмурясь сумрачно, а смеясь, прохожие, как подростки, с азартом вешнюю топчут грязь, смешанную с известкой. Лишь изредка чистенький пешеход, кошачьи зажмуря глазки, бочком строительство обойдет с расчетливою опаской. Весь день, бездельникам вопреки, врезаются в грунт лопаты, гудят свирепо грузовики, трудится экскаватор. Конечно, это совсем не тот, что где–нибудь на каналах в отверстый зев полторы берет и грузит на самосвалы. Но этот тоже пыхтит не зря, недаром живет на свете — младший братишка богатыря, известного всей планете. Вздымая над этажом этаж, подъемные ставя краны, торопится переулок наш за пятилетним планом. Он так спешит навстречу весне, как будто в кремлевском зале с большими стройками наравне судьбу его обсуждали. Он так старается дотемна, с такою стучит охотой, как будто огромная вся страна следит за его работой. |
