Я себе представляю таким старика: осторожно он идет по дороге и кашляет. Над холодным болотом болотная птица летит. Снова встают неподвижные травы. Постаревшая девочка рвет голубые цветы. Я тебя вспоминаю на камне На площадке трамвая опять вспоминаешься ты. Надо слушать рассказы. Смежайте тяжелые реки. Снег лежит за окном. Переулком прошел грузовик. Зимний месяц февраль. В деревне Даргейки тихо жил одинокий, суровый, как туча, старик. Он горчицей себе натирает согбенную спину. И — согласно условию — (я говорю напрямик) пред вами, гремя, возникает такая картина: по дороге идет некрасивый и дряхлый старик. Справа ставлю забор из жердей. И сажаю капусту. Расставляю деревья. По сажалке листик плывет. К черной малой избе, к топчану, одинокий и грустный, на истертых подошвах старик Что ему неизвестно? Неужто простое движенье надоевшей природы? Недород, опостылевший кров, идиотская скука, вражда? Наконец уваженье сыновей, занятых на постройке больших городов? Потому не желает ходить по мирской суете. Только доски на гроб — ничего Только руки скрестить на холодном пустом животе. А душа пролетит через теплые старые тучи. И, нагую, ее серафимы ведут, как тоску. Бог дает папиросу «Желанье». Мигает — и тут же И порхает старик посреди всем известного сада. Управляет немалой звездой. Там детей пеленают, как баба его пеленала. Он с богами на равных началах. И спит на больших облаках. И от мыслей таких в старике зародились сомненья. И не хочет ходить по земле. Говорит о крестах, о последнем своем омовеньи, о рубахе, в которой лежать на столе. Он ехидно смеется над жалким житьем хлеборобов. Не скрывая презренья, на воду и печи глядит. Потиху готовит для гроба дорогие дубовые доски. В два часа пополуночи Сталин идет к телефону. Созывает помощников, будит друзей боевых. Отдает приказания, объясняет. Послушные звону, командиры идут, позабыв о болезнях своих. Выступают они по докладу. Вынимают бумаги, ученуе книги берут. из ворот Сталинграда трактора в Белоруссию, чуть громыхая, идут. Через день, на другой, получив в орготделе заданье и его выполняя без лишних торжественных слов, скорым поездом, громко сказав: И товарищ Смирнов начинает все дело сначала. Проверяют наличность. Заданья бригадам дают. Кулаков посылают на север достраивать наши каналы и в конце заседания грозную песню поют. Из просторных сараев выводят Скрывая волненье, глядят. Принимай свое счастье, худая деревня Даргейки, — бобыли и старухи, пастух По холодным ночам, от прекраснейших снов просыпаясь, оправляя штаны, все бегут, забывая про дрожь, посмотреть, как стоят посредине июля, качаясь, молодые овсы и еще Вечерами от пасеки тянет дымом, полынным и горьким. Доят мрачных коров, продолжающих ровно жевать. И тогда начинается лучшее время уборки, о которой сейчас ничего невозможно сказать. терпеливый, усталый читатель. Это праздник, таких не видали седые века. Ходит ветер хмельной. Замолкает оркестр, и, кстати, двое парней под руки подводят к столу старика. И ему предлагают почти что червонного хлеба, намекают на бога, с почтеньем толкают в бока. Но старик с отвращением смотрит на малое небо, и на празднике пьют за крутой поворот старика. Он соседям сказал, что такого богатого жита и такого порядка, по мненью его, не сыскать. Он сидит, улыбаясь, в рубахе, которая сшита для того, чтоб перед богом красивым и чистым предстать. Звезды небом проходят. А полночь приносит хворобу. Остывают сады. Над районами время гудит. от бывшего гроба, получает расписку, вздыхает и так говорит… Впрочем, я не ручаюсь за точность моей передачи, и поэтому все, что старик говорил, опущу. Но сейчас отворяются страшно тяжелые двери. И в такую минуту я вижу сияющий мир. Мы идем по садам всех республик. в наше честное дело. Да здравствует наш бригадир! |
