Интересен рассказ скитского монаха Нестора. «1873 г. 1 декабря я с некоторыми из братии был пострижен в мантию, от которой принял меня под свое духовное руководство приснопамятный старец, батюшка о. Амвросий. В мае месяце следующего года я имел намерение побывать на своей родине. Помолившись на могилках наших приснопамятных старцев, пошел я к настоятелю, батюшке о. Исаакию, и объяснил ему свою просьбу. Выслушав меня, он и говорит: „Что же, у старца был?“ ― Отвечаю: „Нет, батюшка, еще не был!“ ― „Ну, так иди к нему, ― что он скажет. А я, брат, решаю решенное. Если он благословит и найдет, что эта поездка не послужит тебе во вред, то я удерживать не стану; но только долго не заживайся там, а чем скорее в свою келлийку, тем лучше; иноку в миру долго жить ― знаешь ― не полезно; там хорошо, только не для нашего брата“. Пошел я к старцу очень воодушевленный, но в этот день не мог его видеть, так как у него было много народу, и мирян и монахинь. Уверенный, что старец не задержит меня, я некоторым из братии сообщил, что скоро еду на родину. Между тем прошло более недели, а я все никак не мог попасть к старцу. Наконец, мне удалось застать его одного. Вошел я к батюшке в келлию, помолился на св. иконы, а потом поклонился ему, чтобы принять благословение. Благословляя меня, он сказал: „Бог благословит доброе творить“. Еще ничего не успел я ему сказать, а он уже отвечает на мои мысли: „Ты пришел решать насчет своей поездки?“ Говорю: „Точно так, батюшка“. ― „Вот что, брат, не возвещается мне тебя отпустить, как ты хочешь, смотри сам, чтобы после не раскаиваться, когда будет уже поздно“. Я крайне был озадачен этою неожиданностью. Говорю ему: „Что же, милостивый батюшка, вероятно, со мною дорогой что-нибудь может случиться неблагоприятное?“ Батюшка говорит: „Я, брат, дара пророчества не имею, не знаю, что может случиться с тобой, а вот что мне возвестилось о тебе, то и говорю; да, правду сказать, что-то мне жалко тебя отпускать“. Эти слова батюшка так милостиво-отечески мне сказал, что я даже не мог удержаться от слез; так почему-то заныло мое сердце, и мне очень стало жалко расставаться со старцем.
Говорю: „Батюшка, я уже решаюсь остаться, ― не поеду“. „И благо тебе, ― сказал старец, ― родина не уйдет; можно и на будущий год там побывать, если будем живы и здоровы“. Говорю ему: „Простите, батюшка, за мою откровенность, пред братиями мне будет неловко; совестно, что столько времени собирался, ходил к о. игумену проситься и потом остаюсь“. На что батюшка положительно сказал: „Что за беда? Стыд не дым, в глаза не лезет. Монаху, брат, стыдно исполнять свою волю, так что лучше быть учеником ученика, нежели жить по своей воле. Об этом и в отеческих писаниях сказано. Стыдно должно быть не перед другими, а перед Богом и своею совестью ― она судья неподкупный, бескорыстный. А послушаться совета своего отца духовного не стыдно, но душеспасительно и необходимо, и кто не слушается доброго совета, тот бывает наказан. Спрашивать у тебя никто не станет, никому нет надобности, а если кто и спросит, скажи, ― верно, нет воли Божией на мое путешествие“… После этих мудрых и любвеобильных слов старца так стало мне отрадно на душе. Я готов был благодарить старца, что он меня не отпустил, точно он меня оградил от какой-то беды… Что же произошло дальше? Спустя неделю я вдруг совершенно неожиданно заболеваю тифозной горячкой. Болезнь во мне быстро развивалась и не поддавалась лечению. Быстрый упадок сил. Мне становилось все хуже и хуже. Я был между жизнию и смертью. Врачи ― монастырский о. Нифонт и козельский Кустов ― заявили, что надежды на выздоровление нет никакой, и меня особоровали и каждый день причащали Святых Таин. Затем, по благословению настоятеля и старца, постригли меня в схиму, как обыкновенно постригают близких к смерти монахов. Мне тогда было только 28 лет. Отцы и братия приходили со мною прощаться.
Память мне не изменяла, ― я всех узнавал, но был так слаб, что не мог глаза открыть и говорить мне было весьма трудно… Наконец, пришел проститься и благословить меня в загробный мир наш о. игумен. Здесь был наш доктор о. Нифонт. Хотя слабо, но все-таки слышу, о. игумен говорит доктору: „Вот, отче, наша жизнь! Давно ли он приходил ко мне совершенно здоровым, просясь на родину? Хорошо, что старец так благоразумно, ― верно уже по внушению Божию, ― сделал, что отсоветовал ему ехать; а я думал его отпустить. Вот и отпустил бы на тот свет. А после было бы на совести!“
Доктор говорит: „Он непременно дорогой бы заболел и умер, но только, вероятно, скорее. Здесь мы его все-таки лечим. Да, наконец, тяжко больных много укрепляет приобщение Св. Таин. А в дороге, конечно, этого ничего бы не было. Теперь его каждый день приобщают, после чего он бывает веселее“.
Отец игумен подошел ко мне и, благословив меня, сказал: „Прости, о. Нестор! Ты, насколько возможно, приготовлен, а там да будет воля Божия! Нам всем необходимо когда-нибудь умирать; это путь неизбежный, только приведи, Господи, с чистым покаянием умереть“.
В продолжение моей болезни я мысленно призывал себе на помощь молитвы старца, отца моего духовного, батюшки Амвросия, а в часы невыносимых моих страданий даже и посылал к нему просить его св. молитв, чтобы мне или умереть, или хотя малое иметь облегчение, так как не было возможности терпеть. Но каждый раз, как придут, бывало, от старца и скажут: „Батюшка о тебе молится и посылает тебе благословение“, мне станет несколько легче и как будто отраднее. Помню, один раз ― это было рано утром, и наверно старец в это время отдыхал после утреннего правила, мне стало так трудно, что я решился его побеспокоить, т. е. попросить его св. молитв. Посланный скоро возвратился и принес мне от батюшки запечатанный пузырек св. воды из Почаева, которую он велел вылить в бутылку, добавить чистой воды, чтоб была она полная, и давать мне понемногу пить и примачивать ею голову. Ходившие за мной добрые люди ― братия ― исполнили усердно его приказание, и, за молитвы старца, с этого времени мне стало легче: жар начал постепенно ослабевать, и я начал мало-помалу оживать к удивлению многих, а особенно врачей моих, которые окончательно приговорили меня к смерти, так что в последнее время уже ничем меня не лечили, а оставили на волю Божию… Доктор наш о. Нифонт с недоумением после того спрашивал старца: каким чудом я остался жив? На это старец ответил ему: „Невозможное от человек возможно есть от Бога, Который живит и мертвит… Над такими трудно и безнадежно больными исполняется слово Богоотца Давида, который говорит: „Наказуя наказа мя Господь, смерти же не предаде мя“».
Шамординская монахиня А. рассказывала о себе. «Весною 1882 года, на Пасху, заболело у меня горло, ― образовалась в нем рана, и я не могла ни есть, ни пить. Доктор объявил, что у меня горловая чахотка, и я должна ожидать смерти. Отправилась я к батюшке. Он и говорит мне: „Из колодезя, что за скитом, бери в рот воды и ежедневно полощи горло до трех раз“. Через три дня он сам позвал меня к себе. Достав из-под подушки три яйца и вынув желтки, вложил белки один в другой. Потом благословил о. Иосифу, бывшему келейнику, принести воды из колодезя. Благословив воду, он велел ею растереться мне у себя в келлии, а яичные белки съесть. По приходе в келлию меня растерли водой и дали мне яичные белки, которые я проглотила без боли. После этого я спала целые сутки и, проснувшись, почувствовала, что болезнь моя пропала, и я совершенно выздоровела. Не медля, я отправилась к старцу. Монахини меня не узнали, подумав, что это не я, а родная моя сестра. Батюшка же встретил меня и благословил, сказав при этом, что исцелил меня св. Тихон Калужский. С тех пор я не страдаю горлом. Когда я объявила доктору о своем исцелении, он сказал, что это совершилось надо мною чудо, и что болезнь моя естественными средствами не могла быть излечена».
Подражая одному из своих предшественников по старчеству, иеросхимонаху Леониду, о. Амвросий любил иногда прикрыть свою чудесную помощь шутливым словом или движением, чтобы таким образом отвлечь несколько в сторону внимание свидетелей. Пришел, например, к старцу один монах с ужасною зубною болью. Проходя мимо него, старец ударил его из всей силы кулаком в зубы и еще весело спросил: «Ну что, ловко?» ― «Ловко, батюшка, ― отвечал монах при общем смехе, ― да уж больно очень». Но, выходя от старца, он почувствовал, что боль его прошла, да и после уж не возвращалась.
