Внешняя обстановка жизни о. Амвросия была самой скромной. Он занимал, как было уже сказано, небольшой корпус с правой стороны от Св. скитских врат. Небольшое крылечко изнутри скита вело в сени, а оттуда в низенький и темный коридор, по обеим сторонам которого стояли скамьи для приходящих монахов и простых посетителей мужского пола. Из коридора первая дверь направо вела в небольшую приемную зальцу, куда старец выходил также на общее благословение. Передний угол зальцы занят был св. иконами. Стены сплошь увешаны картинами духовного содержания и портретами, между которыми можно было видеть портреты: Государя Императора, митрополитов Филарета и Иннокентия Московских, Филарета, Арсения и Иоанникия Киевских, епископов ― Григория II, Владимира и Анастасия Калужских, Молдавского старца Паисия Величковского и других духовных старцев, оптинских и не оптинских. В зальце стояли диван, стулья, столы и этажерка с книгами духовного содержания, чтобы посетители, в ожидании приема старца, могли на досуге заняться чтением. Рядом с приемной маленькая келлийка келейника о. Михаила. Против приемной дверь в келлию самого старца Амвросия, которая всегда была на крючке и отпиралась только во время служения келейных бдений и еще в некоторых исключительных случаях. Келлия старца была с переднею, в которой висела его простая, иногда даже заплатанная одежда: подрясника два ваточных, подрясника два холодных, балахон, легонькая меховая ряска из малороссийских беленьких смушек[56]. Тут же хранились его мухояровая[57] мантия, ряска и клобук. Самая келлия старца вся увешана была св. иконами и портретами духовных лиц, большею частью принесенными в дар старцу его почитателями. Между иконами особенное внимание обращали на себя: а) маленькая икона (вершка 4 высотой) Божией Матери именуемая «Тамбовскою», ― родительское благословение старца Амвросия. Пред нею теплилась неугасимая лампада; б) икона Божией Матери «Скоропослушница» (вершков 12 высотой) присланная в дар старцу из Москвы из Афонской часовни; в) большая икона св. великомученика и целебника Пантелеимона, пред которою также горела неугасимая лампада; г) большое изображение на полотне Киево-Печерской Божией Матери с коленопреклоненными преп. Антонием и преп. Феодосием. Эта икона стояла над койкою о. Амвросия в его изголовье; д) икона Нерукотворного Спаса художественной работы.

Между портретами духовных лиц были: Троекуровского затворника Илариона, Вышенского затворника ― епископа Феофана, протоиерея Феодора Александровича Голубинского, Кронштадтского протоиерея о. Иоанна Ильича Сергиева и других.

У восточной стены келлии стоял небольшой письмоводительский столик, где письмоводитель писал письма под диктовку старца. В святом углу аналой со шкафчиком, со следованною на нем псалтирью и другими книгами, необходимыми для вычитывания правила. Вдоль южной стены другой стол, на котором стояли некоторые иконы, подсвечники с восковыми свечами и лежало несколько духовных книг. Вдоль западной стены стояла койка старца, а около нее печка, в зимнее время вся заваленная носками и увешанная фланелевыми рубашками. К северной стене приставлен был шкаф, наполненный святоотеческими и другими духовно-нравственными книгами. Между шкафом и печкой дверь. Затем табуретки три-четыре и два старинных кресла для почетных посетителей. Рядом с келлиею старца келлия другого его келейника, о. Иосифа, тоже вся в иконах и портретах.

Против входных дверей, в конце коридора, дверь в хибарку, или пристроенное, довольно просторное помещение для женского пола, состоявшее из нескольких комнат и коридора, который вел в заднюю еще хибарку, из которой уже был выход наружу. И здесь было множество икон, между которыми особенно выдающеюся была большая Афонская икона Божией Матери, именуемая «Достойно есть». Такова была внешняя обстановка жизни старца Амвросия.

Будничный день старца обыкновенно начинался молитвословием. Келейники в свое время попеременно читали положенное правило, а старец слушал или стоя на своей койке, или, большею частью, по немощи, сидя на тут же устроенном для него седалище… Когда же был болен, во время чтения лежал, а правила все-таки никогда не упускал. Для слушания утреннего правила поначалу он вставал часа в четыре утра, звонил, к нему являлись келейники и прочитывали: утренние молитвы, двенадцать избранных псалмов и первый час. Затем, после краткого отдыха, старец слушал часы ― третий и шестой с изобразительными и смотря по дню ― канон с акафистом Спасителю или Божией Матери, каковые акафисты он всегда выслушивал стоя. Описанные правила всегда были у старца с более или менее продолжительными остановками. Прослушав, например, половину утреннего правила и чувствуя ослабление сил, он отпускал от себя келейных и, отдохнувши несколько, звал опять и дослушивал правило. Так же было и во время часов. Может быть, и другие, более важные причины, заставляли старца делать эти перерывы, именно ― упражнение наедине в умной молитве, о чем можно предполагать с вероятностью. Выслушав положенные молитвословия, старец начинал умываться. Кто-нибудь из келейников ставил возле его койки медный таз на табуретку и начинал понемногу лить на руки ему тепловатую воду из большого чайника; а он на коленях, нагнувшись над тазом, умывался. Во время этого действия со стороны келейников начинались вопросы: «Батюшка! Вот тот-то в таких-то обстоятельствах находится, ― что ему благословите делать?» ― Или: «Вот та-то просит благословения на такое-то дело, благословите или нет?» И прочее, и прочее… Старец и свое дело делал и вместе отвечал на вопросы. После умыванья старец подкреплялся чаем, среди которого диктовал письма и затем выходил к посетителям… Впрочем, так было до 70-х годов, когда силы старца были покрепче; а после того, при умножавшемся год от году числе посетителей, вследствие крайнего переутомления, он и на правило утреннее вставал позже, часов в пять, и по выслушивании часов, с каноном и акафистом, нередко ложился на койку для кратковременного отдыха. Вставая, он, бывало, промолвит: «Ох! Все больно»… В зимнее время он весьма часто простуживался. Встанет с опухшим лицом, с лихорадочным ознобом или ревматическими болями в теле, умоется, начнет растираться спиртом или какою-либо мазью. Келейники же все-таки задают вопросы, а старец едва слышным голосом отвечает. Вместе с тем начнутся у старца переодевания и переобувания, которые в продолжение дня повторялись много раз. О своем нездоровье он и в письмах к близким лицам неоднократно писал: «Слабость и болезненность усиливаются, и переобувания и переодевания утроились; жара и холода равно не выношу. В меру только один семнадцатый градус тепла; а выше и ниже дурно влияет. Вот тут и умудряйся около одного градуса вертеться, и как один этот градус удержать, когда постоянно подходят натуральные печки и своими толками умножают жар».

Пока старец, во время своего утреннего чая, диктует письма, к его жилью мало-помалу подходят посетители, ― с одной стороны изнутри скита мужчины, а снаружи женский пол. Не успел он еще окончить нужное письмо, а уж народ начал и в дверь стучаться и звонить в проведенный снаружи колокольчик. Выйдет келейник. Просят доложить. Тот обыкновенно отвечает: «Старец занят». Вскорости опять со стороны нетерпеливых посетителей стук и звон; опять та же просьба, и опять тот же ответ. Но чем дальше, тем все более и более нетерпение посетителей увеличивалось, и уже доходило до ропота. Стук и звон все чаще и чаще повторялся. Выходившему келейнику уже бесцеремонно говорили: «Что же вы не докладываете?» или: «Вы не хотите доложить» и т. п. ― В хибарке набьются вместе с мирскими монахини из разных монастырей. Кто говорит: «Я вот уже живу здесь и хожу к старцу целую неделю, и никак не могу до него дойти», а иная говорит: «А я ― две». Лишь только выйдет к ним келейник, как в сотню голосов к нему: «Доложите, доложите». Желая хоть сколько-нибудь успокоить посетительниц, он спросит: «Как о вас доложить?» Каждая, конечно, сказывает, откуда прибыла. Но где же ему в такой суматохе всех упомнить? Своеобразно докладывал о них о. Михаил. Придет к старцу и скажет: «В хибарке вас, батюшка, ждут». ― «Кто там?» ― спросит старец. ― «Московские, вяземские, тульские, белевские, каширские и прочие народы». ― «Скажи, чтобы подождали». Выйдет опять. «Ну, что, ― спросят, ― докладывали?» ― «Докладывал». ― «Что же?» ― «Велит подождать». ― «Да вы, должно быть, не докладываете». Между тем болезненный старец, подготавливаясь, выходит к посетителям, переодевался, переобувался, занимаясь вместе с тем с кем-либо из братий с одним или вдруг с несколькими, да велся какой-либо общий разговор. Слушая назидательную речь старца, присутствовавшие в то же время помогали ему в переодевании и переобувании. Снимали сапоги и отсыревшие носки, подавали сухие и проч. Так всегда бывало. Наконец, может быть, уже около часов десяти дня, если не позже, старец выходил к давно уже ожидавшим его посетителям. Пройдется по коридору, где бывали мужчины; кого на ходу благословит, кому скажет несколько слов; с особенными же нуждами принимал в зальце отдельно и занимался по нескольку времени. Потом проходил в хибарку и там уже оставался надолго. Нельзя не заметить при этом, что не все приходили к болезненному старцу за делом, а некоторые только отнимали у него время и тем, в особенности, отягощали его.