Часов в 11 подавали батюшке лошадь, и он отправлялся объезжать корпуса и постройки, в сопровождении особо ехавшей матушки, которая помогала ему выходить из экипажа, ограждала его от толпы, и с которою он нередко тут же и занимался насчет перемещения сестер, переделов, перестроек и т. д., и в сопровождении толпы сестер и мирских, бежавших за батюшкиной пролеткой… Возвращался батюшка домой часу во втором, кушал, отдыхал, а после отдыха снова отправлялся объезжать корпуса до всенощной или вечерни. За время своего пребывания у нас батюшка посетил все корпуса, не пропустил ни одной келлии, был во всех сараях и амбарах… Принесли батюшке носилки, приготовленные сестрам для ношения камней на постройку храма. Батюшка благословил их и сам пробовал, ловки ли они. Настал, наконец, день отъезда батюшки… После обедни, молебна и общего благословения батюшка принимал многих сестер и мирских; затем подали ему кушать. Мы же все почти разошлись по келлиям с тою мыслью, что батюшка, вероятно, будет теперь отдыхать, а там мы снова отправимся в церковь караулить выход его, чтобы хоть лишний разок взглянуть на него; как вдруг прибегает кто-то и говорит: „Скорее, скорее собирайтесь в церковь, и в форме, сейчас будет напутственный молебен для батюшки“. Собрались мы все, и узнать нельзя, что это те же лица, которые накануне еще можно было видеть такими сияющими. Головы опущены; кто плачет, кто едва удерживается от слез. Молчание глубокое. Начался молебен Царице Небесной и для путешествующих… После молебна батюшка, серьезный, сосредоточенный, приложился к образам, вышел на могилку в последний раз, три раза ее благословил и возвратился в свою комнату.

Переодевшись там, он снова вышел и пешком прошел в „молчанку“, где, по его благословению, сооружалась какая-то постройка, очень его интересующая. Здесь несколько минут беседовал батюшка со счастливцем нашим Кузьмою и, переодевшись и благословив нас, снова прошел в церковь. Здесь в последний раз он всех благословил и прошел в свою комнату.

Сестер снова расставили в два ряда, от церковной паперти до Святых ворот, где снова, как при встрече, ожидали батюшку матушка с образом Царицы Небесной и певчие. Настала вновь тишина, столь же благоговейная, как и прежде, но с оттенком скрытой грусти… Когда же появился батюшка, и певчие запели „Достойно есть“, заплакали почти все. Батюшка шел быстро и благословлял на обе стороны. Там, где он проходил, кланялись ему в ноги. Когда же, сделав три земных поклона пред иконой Царицы Небесной и приложившись к ней, батюшка взял ее на руки и, стоя в Святых воротах, в последний раз благословил ею сестер и обитель, как бы поручая их Божественному Покрову нашей Заступницы усердной, все вместе поклонились мы в землю и горько заплакали. Батюшка же, между тем давши матушке приложиться к иконе, вновь передал ее ей в руки и быстро скрылся в карете. Дверца захлопнулась, и карета помчалась. Долго, долго еще, стоя у Святых ворот, глядели мы вслед удалявшейся карете и не могли тронуться с места. Какая-то тихая грусть наполнила душу, и жаль было расстаться с нею. Как пусто стало вдруг в Шамордине, и долго не могли мы свыкнуться с этою пустотою, пока снова не вошли в свою обычную колею».

Летом следующего 1889 года старец снова провел несколько дней в Шамордине. Как и в предыдущем году, он был занят здесь целые дни то хозяйственными распоряжениями и осмотром различных построек и помещений, то приемом монашествующих и мирских. О его образе жизни и занятиях здесь в этом году можно судить по следующему рассказу одной посетившей его в это время мирянки… «По приезде в Шамордино, ― пишет она в журнале „Душеполезное чтение“ за 1899 год, ― я прежде всего была поражена огромными толпами народа, которые с раннего утра окружали то помещение, в котором находился батюшка, в надежде увидеть его и получить его благословение. И так велика была любовь к нему народа, так сильно желание видеть его и получить его наставление и утешение, что в числе этого, не знавшего утомления и пришедшего из дальних стран, народа были и такие, которые ждали по две недели и не теряли надежды быть принятыми им, батюшкою о. Амвросием. Когда я подошла ближе, узнала, что ждут выхода батюшки, ― он поедет сейчас посетить богадельню, сиротский приют и другие благотворительные учреждения, устроенные им при содействии благотворителей. Не имея возможности протискаться к выходу, я стала поодаль. Вот растворились двери; народ заволновался, ― послышались восклицания: „Батюшка, ты наш, батюшка!“… Вот и он, возлюбленный батюшка отец Амвросий, уже согбенный, но благолепный старец, простой, ласковый, доступный; только его прозорливые глаза светились мудростию и проникали в самую глубину души. Благословив ближайших из толпы, старец сел в экипаж и шагом поехал вдоль монастыря. Народ не отставал, ― по бокам и впереди и сзади бежали, ловя его взгляд, благословляющую руку, и, радостные, уступали место другим. Я издали следила за этим умиляющим душу и совершенно новым для меня зрелищем.

В тот же день вечером в небольшой домовой церкви Шамординской обители совершалось всенощное бдение. Стройно, благоговейно пели и читали монахини. Усердно молились богомольцы. А в прилегающем к церкви темном коридорчике опять теснились пришельцы, томясь с раннего утра и терпеливо ожидая, когда отворится заветная дверь в батюшкину келлию, освещенную горевшей пред иконою лампадой. Кто стоял, кто сидел здесь. А у самой двери, прислонясь от слабости к стене головкой, сидела молоденькая больная монахиня, и здесь же какая-то молодая женщина, истерично рыдающая. Вот отворилась дверь. Все встрепенулись. Батюшка, весь в белом, зорко окинув взглядом всех, взял за руку больную монахиню и ввел ее за собою. Дверь опять затворилась. В это время плачущая женщина вскрикнула: „Батюшка, возьмите же и меня! А то я умру с горя“, ― и зарыдала еще сильнее. Вдруг опять отворилась дверь. Батюшка с доброю улыбкою взглянул на нее и сказал: „Кто это тут умирать собирается? Еще, пожалуй, хоронить придется. Ну иди, иди“. Дверь снова затворилась за ними. И когда вышла эта скорбящая душою женщина, лицо ее просветлело. Слезы хотя катились еще по лицу, но это были уже не прежние слезы, и что-то радостное, спокойное светилось в ее глазах. Когда я с участием спросила ее, утешил ли ее батюшка, она сказала: „О, как еще утешил-то! Точно отец родной! Только очень велико мое горе-то, ― не скоро излечишь его!“

В этот момент из церкви неслось пение: „Хвалите имя Господне, хвалите раби Господа!“ Глубоко растроганная всем виденным мною, я молилась, прося великой милости у Бога ― быть принятой великим старцем. Прошло несколько минут, опять отворилась келлия. Сам батюшка показался в ней и назвал меня по имени… Я вздрогнула от радости и, творя крестное знамение, вошла вслед за ним в его небольшую, полуосвещенную заходящим солнцем келлию»…

Открыв старцу свое горе ― ожидание предстоящей страшной операции и получив его благословение ― ничего не бояться, операции не делать и молиться Богу, причем старец напомнил ей забытые ею тяжкие грехи, рассказчица продолжает: «Невозможно описать и выразить словами того, что чувствовалось тогда на душе. Это был и благоговейный трепет пред праведником, проникнувшим своею прозорливостью в мою грешную и настрадавшуюся душу, и какая-то неземная, восторженная радость от общения, веяния этого мира духовного… Когда, поздно вечером, собрались мы в монастырской гостинице, в коридоре столпились в кружок люди, съехавшиеся из разных и дальних сторон, незнакомые, чужие доселе друг другу, а здесь перезнакомившиеся и откровенно, по-братски, делившиеся своею радостью и своими впечатлениями по поводу сказанного батюшкою утешения, вразумления или мудрого совета…

Утром рано, едва я открыла глаза, как опять то же радостное настроение охватило мою душу, то же благоговение к благостному старцу и горячая беззаветная любовь к нему. Вышедши из гостиницы, я с умилением глядела на окна той скромной смиренной келлии, где находился тогда наш дорогой батюшка; земно поклонилась я ему, заочно прося его святых молитв о грешной душе моей; и радостная, счастливая выехала из этой юной еще обители, которую не променяла бы тогда на все сокровища мира. На возвратном пути я свято исполнила все, что приказано было мне батюшкой. По молитвам старца, болезнь моя не возвращалась ко мне с тех пор, и этому уже девять лет». Наступило лето 1890 года, последнее лето пребывания о. Амвросия в скиту и в Оптиной пустыни, так как именно этим летом он совершил свою последнюю поездку в Шамордино, откуда уже не возвращался в Оптину до самой своей кончины.