„Сестры! Матушка просит вас не разговаривать!“ ― повторяла приказание матушки наша благочинная, устанавливая сестер в линию. Да и не до разговоров тут было. Каждой хотелось сосредоточиться в себе, собраться, как говорится, со своими чувствами. Воцарилась глубокая благоговейная тишина. Чувств, которые наполняли каждую из нас, которые переживались нами в эти минуты, никогда уже не испытать нам более; они не повторяются, редкие они гостьи на земле; их и не передать. Раздался благовест, трезвон, наконец появилась и давно ожидаемая карета, подкатила к воротам, но дверца оставалась запертою, и батюшка не показывался. Прошло минуты 3–4, появился, наконец, и батюшка с противоположной стороны кареты в полной форме ― в мантии и крестах. ― Запели: „Днесь благодать Святаго Духа нас собра, и вси вземше крест Твой глоголем: благословен грядый во имя Господне!“ Батюшка между тем сделал три земных поклона и, приложившись к кресту и образу Царицы Небесной, взял икону на руки и, в сопровождении матушки, помогавшей ему нести образ, двинулся к церкви. Все мы поклонились ему до земли, но никто не подходил к нему и не теснил его. На глазах у батюшки были слезы. Да и большинство присутствовавших плакали, но тихо, чтобы не нарушать тишины и стройного пения встречного гимна. Когда вошел батюшка в церковь, запели „Достойно есть“, затем следовала ектения и т. д., как вообще принято встречать высоких посетителей. Батюшка между тем ходил в алтарь, прикладывался к образам и затем через южные двери прошел на могилу дорогой покойной матушки Софии. Нужно было видеть только выражение лица батюшки в то время, когда он прикладывался к образу Царицы Небесной в Св. воротах, шел с иконой к церкви и молился на могилке, чтобы оно никогда не изгладилось из памяти! Серьезное, сосредоточенное, какое-то вдохновенное, и взор его, казалось, так и проникал небеса. По возвращении в церковь и по окончании многолетия ему батюшка взошел на возвышенное местечко, нарочно для него приготовленное, сел в кресло и стал благословлять всех присутствовавших. После благословения батюшка несколько времени отдыхал, а затем в тот же день несколько раз выходил в церковь, осматривал ее и благословлял всех, кто случался там в это время. Вечером была всенощная, а на другой день обедня и молебен… После молебна был крестный ход вокруг церкви и вокруг всего монастыря… Батюшка сам участвовал в крестном ходе и благословил, чтобы все наши больные, расслабленные и калеки также принимали в нем участие. Так что за толпой сестер и мирских следовал еще поезд больных, калек и расслабленных, кто в линейке, кто в повозке, кто в чем… Когда все было кончено, батюшка вышел прикладываться к образам; потом ходил на могилку и на колокольню и везде долго молился с земными поклонами. В тот же день ездил батюшка в корпус матушки, в часовню св. Амвросия, ходил даже на террасу, откуда проехал в Тихоновскую часовню, а оттуда пешком пришел в хибарку. Везде батюшка молился с земными поклонами и внимательно все осматривал. В хибарке, остановившись пред большим портретом матушки Софии (в схиме), батюшка сказал: „Мать все видит, что тут делается“. ― И затем, взглянув на шкафы с книгами, прибавил: „Читать и разумевать читаемое!“ Из хибарки батюшка вышел в дверь на террасу, прошел по галерейке, посидел на ступеньках, где любила сидеть дорогая матушка София, и, спустившись затем с лестницы, сделал несколько шагов вниз, по скату горы. ― „А какое место-то выбрала мать для своей хибарки!“ Из хибарки прошел батюшка в „молчанку“. Все ему здесь очень понравилось: „Я и не ожидал, что у вас тут так хорошо, ― говорил он, ― просто сам остался бы, кажется, жить тут с вами“. Потом, подошедши к окну и заглянув через него вниз к оврагу, сказал: „Да, у вас просто лучше Афона здесь, лучше Афона“. Из „молчанки“ батюшка возвратился домой и больше никуда в этот день не ездил.

В четверг после обедни была панихида по матушке Софии и матери Амвросии, и затем общее благословение. В то время как благословлял батюшка, певчие пели ему обыкновенно различные церковные песни: „Заступнице усердная“, тропарь св. Амвросию и т. д. Пели также и „Торжествуй, наша обитель“. В этот же день, после нескольких других священных песней, запели пасхальный канон. Между тем батюшка кончил уже благословлять; слушал и молился. Когда кончили канон, батюшка сам благословил пропеть „Да воскреснет Бог“ ― и по окончании этой песни быстро поднялся со своего места и скрылся за дверью. Пение всегда слишком сильно действовало на батюшку… В тот же день утром, после краткого отдыха, батюшка ездил на скотный двор, осматривал постройки, заходил и в „маленький приют“ и долго там оставался. Заходил в каждую комнатку, благословлял всех детей и беседовал с ними. „Большая“ сказала батюшке стихи сочинения их надзирательницы, и сказала их очень мило. Батюшку тронули они до слез. Вот эти стихи.

Стихи эти впоследствии положены были какою­то сестрою на ноты. И после того, каждый раз как старец посещал в общине приют, дети пели для него этот кант. Серьезно, задумчиво слушал старец эти детские моления, и часто крупные слезы катились по его впалым щекам. Что думал он в эти минуты ― неизвестно. Но можно предполагать, что он в это время обращался сердцем к Царице Неба и земли с молитвою не оставить, после его смерти, собранных им сирот Своим всемощным покровом.

Отношение старца к детям всегда было самое нежное, отечески-ласковое. Одна из его близких духовных учениц пишет: „Я была свидетельницею того, как батюшка ежедневно, несмотря на свою слабость, ездил в больницу проведывать больных детей; как баловал их, ― даст то конфетку, то пряник, приласкает их, пошутит“.

Из приюта батюшка ездил вниз к огородам. Заходил в сторожку, где живут наши огородницы, гулял по горам, благословлял все колодцы; зашел на водокачку, заставлял при себе накачивать воду, осматривал устройство ее и возвратился домой прямо ко всенощной. На другой день после обедни и общего благословения батюшка, отдохнув немного, пошел на могилку. Помолившись и благословив ее три раза, как всегда, он прошел на место водоосвящения и на колокольню и опять всюду усердно и долго молился. С колокольни же прошел прямо в трапезную. Помолившись здесь пред образом Царицы Небесной, он прошел прямо к настоятельскому месту, сел там и благословил подавать ему весь обед по порядку. Каждое кушанье он благословлял и, отведав немного, звонил в колокольчик, как это делает обыкновенно матушка, давая этим знак трапезницам подавать следующее блюдо. Кушанье из чашек, благословленных батюшкой, вылили потом в котлы и ведра, откуда разливали по чашкам всем сестрам за трапезой. Из трапезной батюшка прошел в кухню, осматривал устройство печки, плиты и котлов, и делал распоряжение насчет различных изменений, которые нашел нужным сделать, а именно ― насчет расширения трапезной, а также и хлебни, куда он заходил прямо из трапезной. Осмотрев все эти хозяйственные учреждения наши и посидев несколько минут среди дворика, вокруг которого расположены эти постройки, батюшка сел в пролеточку свою и доехал в ней до крыльца, чтобы избавить матушку от великих хлопот, ежеминутно повторяемых просьб и приказаний не напирать на батюшку, не теснить его, которые она принуждена была бы употреблять, чтобы доставить батюшке свободный проход от хлебни до церкви. Сам батюшка, сидя близ хлебни и осматривая расположение зданий, не раз обращался к сестрам с просьбою стоять поодаль, чтобы ему лучше можно было осмотреть все. „Вас-то я не раз видел, а постройки-то еще не видал“, ― говорил он… В тот же день после обеда батюшка ездил в гостиницу, посетил некоторых лиц и возвратился домой уже в седьмом часу вечера. Во все время, пока был у нас батюшка, в те дни, когда не положено всенощной, утрени бывали у нас с вечера, вслед за вечерней, чтобы не прерывать покоя батюшки поутру. День же проводил батюшка так: после обедни выходил он прикладываться к образам, затем шел на могилку или же начинал всех благословлять… Отдохнув несколько времени, батюшка начинал принимать приезжих посетителей, иногда в своей комнате, иногда же в церкви, где садился для этого на скамеечке близ свечного ящика.