В эту пору, конечно, не подозревая этого, стояла я в ожидании старца, и вот, передать словами затрудняюсь, что вдруг произошло в душе моей: свет какой-то, какая-то теплота согрела и осветила меня, упала я на колени пред иконою Царицы Небесной; слезы сами обильно полились; это были слезы мирные, особенные, радостные слезы и, когда со свечою вошел батюшка, встала я с молитвы и обратилась к нему со словами: „Отец мой! Спасайте меня! Душу свою хочу открыть вам; искренно говорить хочу, искренно каяться, хочу быть послушной и преданной вам; руководите меня ко спасению, умоляю вас!“ ― С этого момента точно все во мне преобразилось: страшно отвратительным казалось мне самой мое прежнее настроение. Для того, чтобы старцу открыть душу на исповеди, я кратко рассказала ему всю жизнь свою и последнее искушение ― желание своеволия, так сильно опутавшее еще юное сердце! ― Что же это, как не благодатная сила молитвы о мне старца?!
Уезжая из Оптиной, я вполне была покойна и счастлива; все меня приводило в восторг: та же дорога, тот же знакомый сосновый лес! Но другим мне казался он… сердце чувствовало близость Бога, так что и в творениях Его познавала я величие Создателя Бога, и вот, с тех пор, стала я искренно преданною, духовною дочерью старца о. Амвросия до самой кончины его. Неоднократно испытывала я на себе благодатную силу молитв и влияния старца; сравнительно он много снисходительнее был почивших о. Макария и о. Илариона. Помню, слышала я такой отзыв людей опытных в духовной жизни, что если к почившим вышеупомянутым старцам подходило наименование отцов, мудрых руководителей, ― то к батюшке о. Амвросию к этому наименованию следовало добавить название нежной, любвеобильной матери. Мягкостью батюшка делал очень много; оставя других, скажу о себе, ― что я готова была идти на все, чтобы только исполнить желание старца. Приходилось многим жертвовать, отказывать себе во всех мнимых удовольствиях и самых малых развлечениях, не всегда допускаемых в монастыре. Если можно так выразиться, особая какая-то тактика была у батюшки; никогда он строго не взыскивал и не запрещал; бывало, каешься ему, что разрешаю на рыбу мясоедом в среду или пяток, именно в такие дни, когда устав сего не дозволяет. И скажет только батюшка: „Вижу я, что тебе наскучило быть здоровой; вот ты и ешь рыбу, когда это не должно!“ ― Конечно, после этих слов, из страха прогневить Бога и не навлечь наказания болезни, и не станешь более разрешать на рыбу, и внушение такое остается памятным на всю жизнь.
Таким образом и в других случаях батюшка действовал мягкостью, но вместе действовал так сильно, что слово его оставалось как бы законом и более не нарушалось. Однажды каялась я на исповеди старцу, что покупая в лавке разные предметы, при расчете с купцом, ― последний ошибся и отпустил мне одну вещь вместо другой, более ценную, ― здесь я не заметила, а когда дома узнала, то подумала, что не стоит возвращать и оставила так у себя. Однако, поступок этот тяготил совесть, и я, сознавая грех свой, каялась старцу. На это батюшка рассказал мне случай из своей жизни. „Когда еще учился я в семинарии, ― говорил старец, ― зашли мы, несколько товарищей, в лавку купить различные учебные принадлежности; при расчете купец обчелся, сдал нам лишнее, что-то больше рубля. В то время мы, школьники, рады были случаю и поделили между собою эти деньги. Совсем позабыв об этом, я уже в Оптиной вспомнил, и совесть слегка начала тревожить; затем, все дальше ― больше и больше стало тяготить; и чтоб успокоить ее, сколько делал? Сколько подавал бедным, ― впоследствии сколько жертвовал на храмы, на разные богоугодные учреждения, и все с целью выплатить неправильно присвоенное, хотя, в сущности, и пустяки, но вот и до сих пор это обстоятельство томит меня, и дорого бы дал я, если бы кто мог мне указать хоть бы наследников того купца, которого и фамилии не помню, чтоб я мог им вернуть захваченное неправдою. Вот поэтому советую тебе, ― продолжал батюшка, ― возвратясь домой, немедля отнеси в лавку и скажи купцу, что по ошибке у тебя оказалось „то-то и то-то“. ― Еще говорил батюшка, что долги после смерти тяжело ложатся на душу, надо избегать их! Бог безгранично милостив, прощает кающихся грешников, но люди все ― не таковы; другие прощают, а есть, которые долгов и не прощают, но жалуются и негодуют на умерших своих должников, и тем самым тяготится душа после смерти!
Еще говорил: „Большой ответ отдадут Богу за нехранение уставов Церкви в отношении несоблюдения постов, ответят же именно за то, что за грех не считают постом есть скоромное; во всем другом сознают себя грешными и каются, но в нарушении постов и каяться не думают, а между тем преступают завещание Св. матери Церкви и, по учению св. апостолов, уподобляются за преслушание язычнику и мытарю“.
Помню: раз пришли к старцу на благословение молодые светские барыни, их привело одно любопытство. Дожидаясь с нами в хибарке выхода батюшки, они негодовали на всю обстановку и, говоря между собою по-французски, все подшучивали и над нами, и над старцем, ― и говорили между прочим: „Чего мы ждем? Что интересного можем услышать от о. Амвросия? Что он понимает?“ Тут вдруг отворилась дверь хибарки, и вышел батюшка с обычною ему улыбкою и прежде всех остановил свое внимание на вновь приезжих вышеупомянутых посетительницах. Благословив их, ничего не спрашивая, кто они и откуда, он прямо занялся их туалетом, стал перебирать зонтики, кружева и перья шляп и повел с ними разговор на эту тему дамских нарядов. Так говорил он долго; мы слушали, а барыни те конфузились, сознавая пустоту своих обычных разговоров, в которых так мудро обличил их старец, что они присмирели, и сами после с большим уважением относились к старцу, от которого раньше не ждали ничего особого.
Живя в монастыре в Белеве, проходила я клиросное послушание, и меня неоднократно посылали на монастырскую дачу для обучения пению живущих там сестер, ибо на даче устроен был храм, и по временам совершалось богослужение.
Так три года подряд пришлось мне Великий пост и Пасху встречать на даче, и был такой случай: раз пришла одна бедная деревенская женщина попросить творогу на пасху; экономка же дачная хорошая монахиня, но была слишком экономна и отказала просительнице. Затем вскоре пошли сестры брать себе творог для пасхи и были поражены, когда увидали, что большую полную кадку творога всю до дна перерыла крыса, и сама тут же околела в кадке.
При свидании с батюшкой я рассказала ему этот случай, и он мне весьма знаменательно ответил: „Помни и знай: тебе это пригодится и будет уроком, когда сама будешь игуменией. В том монастыре, где экономка щедрая, там всегда все в изобилии; и обратно, где скупятся и экономят, то всегда такие-то постигают наказания от Бога, как это случилось на вашей даче с творогом“.
Неоднократно и после батюшка предрекал мне игуменство, что и сбылось впоследствии; только при этом говорил мне старец: „Если когда будут приходить эти мысли, или желание начальствовать, то надо как можно стараться сопротивляться этим помыслам“.
Говорил батюшка: „По опыту знаю я, что тяжелый начальнический крест вдвое тяжелым становится тем, кто желал начальства, и вовсе бывает неудобоносим для тех, кто добивается оного“.
Раз приехавши в Оптину в сане уже игумении, я просила наставления старца, как держать себя с сестрами в монастыре. Батюшка сказал мне так: „В душе своей глубже сознавай свое ничтожество; мысленно повергай себя к ногам сестер, но виду им не показывай; помни, что вручен жезл тебе, не игрушка какая-нибудь, потому берегись шуток, берегись фамильярного с их стороны обращения; избегай иметь особо приближенных; делай так, чтобы тебя боялись, и любили, и слушали. Знай, что не только за себя, но и за сестер своих дашь ответ Богу; главное, старайся не столько словами, сколько собственным примером внушать им страх Божий и в храме, и в трапезе, и в рукодельных послушаниях“.
Действительно, тяжелое иго начальническое порою мне, немощной, было не под силу, унывала я духом, находясь вдалеке от старца, по неопытности нуждаясь постоянно в его советах и наставлениях.
