Еще случай: «Взрослый сын, уже учительствовавший в городской школе, пропадал от пьянства. Пьянство это было так неудержимо и вместе для всех несносно, что отец и вся родня давно не хотели ни видеть молодого человека, ни даже впускать его в чистый и благообразный дом. Только одна мать от него не отступалась. За выгоном из дома он уже ночевал на огороде, в бане, находили его пьяным на улице, и вообще сраму было много. Между тем в редкие трезвые минуты несчастный был разумен, приветливого со всеми обращения, застенчивый и скромный. Пить его приучили в юности худые товарищи по семинарии. Приходившая в отчаяние его мать возила его несколько раз к „батюшке Амвросию“, ― и вот ее-то, эту заботливейшую и неистощимую в терпении мать, он и стукал посохом по спине (как сказано, знак особого старческого благоволения, а иногда и особый вид строго-воспитательного воздействия); с пьянчужкою же обращался непрерывно ласково „и удостоивал слова“. Думали сына уже в солдаты сдать, что можно было и по кроткому его характеру, и потому, что пьянство было очевидной неисправимой болезнью. Но это запретил старец, а матери он указал неизменно беречь его, о нем же самом „предсказал дивную судьбу, что он священником станет возносить молитву перед Престолом Божиим“. Таковое предсказание даже расхолодило желание обращаться дальше к нему за советами: пивший молодой человек не был даже посвящен хотя бы в псаломщики, а проходил учительскую службу, главное же, был в таком безобразном виде. Но по-прежнему ходила за ним мать, а там женила; а там жена свезла пьяного мужа к какому-то лекарю… Дальше открылось после смерти отца диаконское место, он посвятился и, наконец, стал священником, а рассказывавшая этот случай мать жила у него в дому и распоряжалась всем обильным хозяйством и нянчила сыновей и дочь».
Под любящим и заботливым руководством о. Амвросия иногда коренным образом изменялось направление жизни людей, как это можно видеть из следующего рассказа монахини N. «Я поступила в монастырь по благословению батюшки Амвросия, а ранее мое устроение было совсем не монастырское, хотя я и получила воспитание и образование в духовном училище. Рядом с нашим училищем был женский монастырь. Мы часто посещали его, знакомились таким образом с жизнью монашеской, и она нам не нравилась, так что мы, сверстницы, давали слово никогда не поступать в монастырь. По окончании курса я поступила домашнею учительницею в светские дома и, живя так шесть лет, еще более втянулась в светскую жизнь.
О монастыре и помину не было. Но Промысл Божий, имиже весть судьбами, устраивает наше спасение. Один из моих братьев, священник, проживши два года с женою, овдовел, остался одиноким и просил меня приехать к нему. Я оставила свое учительство и поселилась у брата. Нужно сказать, что брат мой был духовного устроения и, еще будучи семинаристом, стремился в монастырь, но батюшка Амвросий, с которым он вел об этом переписку, велел ему сначала окончить курс учения. По окончании курса брат мой должен был помогать матери и поддерживать младших братьев и потому сначала сделался учителем, а потом, по желанию матери, и священником. Господь видел его духовное устроение и послал ему жену больную, которая скоро и умерла. Во время ее болезни брат через странника, к которому питал большое доверие, обращался к батюшке Амвросию, прося его помолиться о болящей, и получил такой ответ: „Пусть бдит, насаждает сад, чаще поливает, плодов будет много. Июль месяц будет для него скорбен“.
Действительно, в июле жена его умерла. И вот собрались мы к нему: я, сестра и мать. И задумал он кого-либо из нас устроить на свое место, а за решением кого ― отправились мы с матерью вдвоем в Оптину, к батюшке Амвросию, который на общем благословении, ударив меня по голове, сказал: „А в монастырь не хочешь?“
Я смутилась и не нашлась, что ответить. Он взял мать, беседовал с нею и велел через год опять явиться к нему; ни той, ни другой сестре не благословил выходить замуж, а о младшей сказал даже, что она больная, куда ей замуж, хотя не видел ее ни разу. Пустынная жизнь отшельников и пустынное пение произвели на меня глубокое впечатление, а проницательный взор старца, его горячая отеческая любовь ко всем скорбящим и страждущим пересоздали меня совсем, и я стала помышлять о монастыре, оставила наряды, увеселения, выезды, пищу употребляла только молочную; так провела год и снова явилась к старцу. Этот раз беседовала с ним, исповедовалась и получила благословение поступать в монастырь. Еще через год я совсем приехала, хотя и трудно было преодолеть все препятствия. Проживя год в монастыре, получаю известие, что брат заболел горловою чахоткою, и что московские доктора признали его безнадежным. Я приехала с этою скорбью к батюшке, а он сказал: „Ему надо в монастырь, а мать держит; поезжай, скажи матери, что ей легче ― чтобы он умер или чтобы пошел в монастырь?“ Приехав домой, я передала эти слова матери. Мать заплакала и сказала: „Бог благословит! Пусть едет!“ Наутро началась распродажа имущества. Дом батюшка благословил забить, а покупателей не дожидаться.
Спустя несколько времени я возвратилась к себе в монастырь, взяв с собою и сестру погостить. Сестре очень понравилась монастырская жизнь, и она осталась у меня. Только постигла ее какая-то болезнь, и она два года болела, доктора не могли помочь ей, а батюшка и ее вылечил, поил ее лапушным корнем. Когда она поправилась, ее одели и поставили на клирос. После нашего приезда с сестрою в монастырь, и брат приехал в Оптину. Батюшка принял его к себе и дал послушание ― письмоводство и петь на клиросе. Брат усомнился и говорит: „У меня горло больное, петь трудно“. „Ничего, пройдет!“ ― сказал батюшка. И, действительно, болезнь горла прошла бесследно. После этого брат прожил в скиту 23 года, был духовником шамординских сестер, а потом был назначен архимандритом в Боровский монастырь.
Спустя шесть лет после моего приезда с сестрою в монастырь, приехала к нам и мать и осталась с нами. Она прожила в монастыре десять лет, два раза была пострижена батюшкою Амвросием и умерла схимницей.
Вот какой великий и святой был старец Амвросий, ― заканчивает свой бесхитростный рассказ монахиня, ― как он умел направлять к лучшему людей и устраивать их душевное спасение и телесное благополучие».
Настоятельница Каширского женского монастыря игумения Тихона рассказывала о себе, как она на себе самой испытала силу духовного влияния старца Амвросия и как ей было полезно руководство батюшки:
«После кончины незабвенного оптинского старца отца Макария, по его благословению, келлия наша, и я в том числе, начали относиться в скорбях, недоумениях и в духовных нуждах к ученику почившего старца, отцу Илариону, ― мужу мудрому, крепкому в вере и как бы непоколебимому адаманту в послушании, которого он безусловно требовал от своих чад духовных. После кончины сего незабвенного духовного мужа, последовавшей в 1873 году, я осталась без руководителя, имея всего от роду 25 лет; по искушению и по совету лукавого ненавистника пользы и спасения нашего согласилась с его внушением жить по своей воле, не стесняя себя и не подчиняясь воле нового старца; тем более, что порою строгость почившего отца Илариона казалась тяжелою своенравной и грешной душе, уже вкусившей отчасти горький плод своеволия во время продолжительной болезни старца. Между тем почившая мать игумения Павлина, зная по опыту, как юным опасно самочинное жительство, неоднократно предлагала мне и настаивала, чтоб я ехала в Оптину и там обратилась бы к руководству батюшки отца Амвросия. Не желая более противиться воле игумении, я поехала Великим постом, в такое именно время, когда особо много народа бывает у старца. Находясь под влиянием искушения, я рассчитывала на то, что за многолюдством будет батюшке не до меня, и думала так: „Посижу, посмотрю и поеду обратно, тем самым успокою матушку игумению, так настойчиво желавшую меня вновь направить в Оптину“. Вот здесь-то и проявилась во всей силе духовная мощь и благодать, обитающая в батюшке. Видел он мое холодное отношение к нему и, сожалея о душе, близкой к погибели, особенно внимательно обошелся со мною и, долго не задерживая, взял на исповедь. Когда я вошла к нему в келлию, батюшка, оставя меня одну, вышел в свою спальню. Темно было совсем; только одна лампада ярко освещала лик Богоматери. ― Помню, что когда я вошла, холод и пустота наполняли мою душу; мало того, я как-то озлобленно и с ирониею относилась ко всему окружающему старца и с таким-то отвратительным чувством пришла я на исповедь. От батюшки не скрылось это: духовным оком проник он грешную душу и, оставя меня, ― думаю ― пошел помолиться в свою келлию.
