– Замри!

Доротея застыла. Валя знала, что ей придется труднее, чем когда она парализовала мастера Пласидо на Гиназе или когда приказывала сестрам на Россаке. Глаза Доротеи раскрылись чуть шире, и несколько мгновений ей не удавалось даже пальцем шевельнуть. Сестра-предательница могла лишь с удивлением и ужасом смотреть, как Валя спокойно достает из складок одеяния нож, и тот поднимается, зажатый в ее руке, как гадюка, готовая ужалить. Она сказала:

– Возьми это.

Как марионетка, Доротея взяла нож, обхватила пальцами рукоять. Она никогда еще не сталкивалась с таким нападением и не умела от него защититься.

Валю подхватил прилив возбуждения. Она помнила, что ее властный Голос может подкреплять сила Другой Памяти, которую она несла в себе, весь опыт, сила, власть предков. Это было внутреннее интуитивное ощущение: властный Голос очень походил на фоновый гул, который она слышала в голове. До сих пор Валя единственная из сестер владела им.

– А сейчас вонзи его себе в горло!

Доротея сопротивлялась, руки ее дрожали, острие ножа поднималось и опускалось, нацеленное в ямку у горла. Она попробовала отвести нож. Частично вернув контроль, она сделала шаг к Вале. Глаза ее сверкали, на лбу выступил пот. Доротея сумела отвести нож и направить его на Валю, но, несмотря на все ее усилия, руки сами собой вновь повернули нож к ней.

Валя наклонилась ближе и приказала:

– Вонзи нож себе в горло! Немедленно!

Доротея продолжала сопротивляться. Нож дрожал в воздухе, его рукоять стала скользкой от пота. Наконец, ахнув, словно что-то в ней сломалось, Доротея с отчаянным криком вонзила нож себе в горло.

Полилась кровь, но сравнительно немного; Доротея упала на тело Ракеллы Берто-Анирул и умерла – внучка умерла на несколько мгновений позже бабушки.

Валя стояла над телом сестры-предательницы и думала о том, что это ничтожная кара за то, что сделала эта женщина на Россаке. Расплата за всех мертвых сестер…

Нож торчал у Доротеи в горле, ее мертвые пальцы прочно держали рукоять. Бедная Доротея, потрясенная горем, испуганная ответственностью, которую на нее возложили, совершила самоубийство. Это было совершенно ясно всякому, кто посмотрит на тело.

Теперь Валя стала Преподобной Матерью Ордена сестер.

Валя Харконнен.

Палатка Манфорда Торондо в осадном лагере под стенами школы ментатов была защищена от капризов природы. Высоко над мокрой землей соорудили деревянный пол, а матерчатые стены покрыли пленкой, не пропускавшей дождь, ветер, снег, солнце и надоедливых насекомых.

Вождь батлерианцев не требовал особых удобств – только походный стол, где он мог бы работать, и постель, – но Анари настояла на том, чтобы ему было удобно и палатка больше походила бы на дом, чем на боевой штаб. То, чего не могла раздобыть мастер меча, добывали последователи; они принесли одеяла, ковры, подушки и готовили ему еду не хуже, чем дома. Манфорд не нуждался в том, чтобы ему потакали, но с благодарностью принимал дары и любовь своих последователей. Его благодарность только усиливала эту любовь.

Для него было важно одно: в палатке было удобно вести переговоры с упрямым директором школы ментатов.

Когда Гилберт Альбанс один вышел за высокие школьные стены, вид у него был гордый, он вовсе не казался растерянным или озабоченным. Манфорд отдал священнику Хариану приказ не причинять директору школу никакого вреда, не приставать к нему.

– Я дал ему слово перед лицом своих последователей и не хочу, чтобы оно было нарушено.

Хариан, казалось, сердился – он почти всегда так выглядел, – но только коротко кивнул, принимая приказ. С высокой смотровой платформы любопытные, хоть и испуганные ученики школы наблюдали за тем, как Гилберт выходит из ворот и идет к толпе противников технического прогресса.

По негодующему гулу Манфорд угадал, что его последователи уже решили: ментат – директор школы их предал, он учил в своей школе запретным и еретическим наукам. Люди Манфорда желали разнести школу из пушек и затопить школьные здания, чтобы доказать свою непоколебимую веру и продемонстрировать тщетность противостояния Правде. Такую железную решимость батлерианцы уже проявили в Доувз-Хейвене, в Зимии и на Баридже. Но там пострадали только виновные; здесь же им изменила вся школа. Учитывая этот все нарастающий гнев, Манфорд сомневался, что сможет сдержать своих последователей. Но он дал слово.

Когда Хариан откинул клапан палатки и пропустил внутрь директора, Гилберт прошел мимо священника, не обращая на него внимания. Хариан продолжал смотреть на директора так, будто застиг его за чем-то ужасным. Даже Манфорд не понимал, почему лысый священник так враждебно относится к этому спокойному человеку, занятому лишь наукой. Но Манфорд намерен был поставить Гилберта Альбанса на место.

Манфорд не стал предлагать Альбансу ни еды, ни питья: тот не был гостем.

– Вы причинили мне массу неприятностей, директор.

Гилберт вежливо поклонился.

– А ваша новая клятва привела меня и моих учеников в настоящий ужас.

Анари, пылая гневом, положила руку на рукоять меча, но Манфорд знаком велел ей остынуть. В палатке повисло напряжение. По просьбе Манфорда в палатке находилась и сестра Вудра, следившая за каждым жестом и выражением лица директора, анализировавшая его интонации.

Гилберт не обращал внимания ни на кого, кроме Манфорда.

– Если бы вы предварительно посоветовались со мной, вождь Торондо, я бы объяснил нашу озабоченность и до кризиса не дошло бы. Если бы ваши приспешники, – он кивнул в сторону Хариана, – прислушались к голосу рассудка, конфликт не достиг бы такой глубины.

Перекрывая недовольный гул, Манфорд спросил:

– Что же вы находите неприемлемым в нашем выражении веры, директор? Почему не хотите официально признать свое отношение к мыслящим машинам? Вы ведь понимаете, что ваш отказ рождает подозрения. Неужели вы думали, что я его стерплю?

Гилберт остался стоять.

– Я возражаю против новой клятвы и в принципе, и из-за ее формулировок. Я подготовил перечень из шестисот тридцати семи недостатков, противоречий и двусмысленностей. – Он посмотрел на Хариана. – Ваш священник конфисковал документ, который я принес с собой, но, если хотите, я прочту наизусть.

И, хотя его не просили, он начал излагать подробности. Манфорд не заинтересовался, на него это не произвело впечатления. Что за человек этот Гилберт Альбанс? Трудный, неприятный, но одновременно почему-то вызывающий восхищение. Директор успел перечислить больше двадцати пунктов, прежде чем Манфорд заставил его замолчать.

Гилберт как будто не расстроился из-за того, что его оборвали, но сказал:

– Невозможно обсуждать достоинства и недостатки, если одна сторона упрямо отказывается слушать.

– Если у противоположной стороны нет никаких достоинств, ее можно не слушать, – возразил Манфорд.

– Тогда зачем я здесь?

Манфорд посмотрел на хищные лица священника Хариана и Анари Айдахо. Сестра Вудра, казалось, что-то просчитывает, глаза у нее были блестящими и внимательными. Он отпустил их всех, приказав Анари стоять на страже у палатки, пока они с директором будут обсуждать важные дела.

После того как Манфорд выпроводил своих приспешников, Гилберт сел напротив складного стола. Лицо вождя батлерианцев стало жестким.

– Вы понимаете, что я не могу позволить вашим ученикам безнаказанно бросать мне вызов. На Лампадасе все знают, что вы отказались дать клятву, и мне нельзя оставить ваше поведение без внимания.

– Дело можно было разрешить тихо. Не я распространил новость по Лампадасу и прислал сюда армию. – Гилберт держался с раздражающим спокойствием. – В вашей клятве не было необходимости. У вас были все основания считать моих ментатов верными, а я со своей стороны выполнял все ваши просьбы. Я выступал против мыслящих машин, помогал вам во время рейда на Тонарис, обыграл в шахматы робота на вашем спектакле при императорском дворе. Моя верность не вызывала сомнений, вам не было смысла настаивать. Но вы решили иначе – и вот к чему это привело.