Я: Он сказал, чтобы ты возвращалась к матери.

Агата: А, к матери? Он так сказал?

У меня ощущение, что она смеется мне в лицо, хотя я от нее на расстоянии пяти метров, и своим голосом она отгораживается от меня, как стеклянной стеной. Я ей здесь просто мешаю.

Агата наконец, шевельнулась: Ну да, конечно, так оно и было, именно это он и сказал. Вы же с ним, видать, сегодня утром и переговорили, прямо в тюрьме, да?

И замолкла. Замолкла на полуслове, явно не договорив.

Хорошо, конечно, она не верит. Только ей не все равно. Нет больше непробиваемой стены, иначе она даже не заговорила бы. Я не знаю, с чем бы можно сравнить. Ладно, не важно. Хотя, по сути, это как раз понятно, этим цыганам последние несколько месяцев все время лапшу на уши вешают. Дай бог терпения.

Я: Лично я с ним не говорил, но знаю тех, кто говорил.

Она смотрит куда-то в сторону. По сути, ей на меня наплевать, но до конца не удается скрыть, что она в общем рада тому, что оказалась в компании. Так что сдаваться мне рано. Она просто делает вид, что я ей мешаю. А так, похоже, прекрасно сознает, что она осталась совсем одна и что ей необходимо о чем-то договориться. Вот такая диалектика. Тишина. Похоже, она меня провоцирует. Чтобы я все-таки не ушел, чтобы остался.

Я: А есть ты тоже будешь здесь, да? И суп себе приготовишь, из кирпичей, правильно? Кашу из топора сваришь. А может, у тебя котелок и спички имеются?

Агата: —

Я: Здесь тебе нельзя находиться.

Агата: У меня есть право находиться здесь.

Я: У тебя есть право идти со мной. Потому что здесь дело добром не кончится, и ты сама это знаешь.

Агата: Значит, ты полицейский.

Я: Да я ж тебе говорю, что нет.

Агата: —

Упрямая, как ослица.

Я: Но полицейские здесь рядом. Да, это правда. Совсем рядом.

Время поменять тактику. Хорошо, нет смысла скрывать правду. Притворство ни к чему не приведет; попробуем по-другому. Силовое давление иногда лучше, только его нужно правильно дозировать. Она ведь просто молодуха, даже если и производит такое впечатление, что весь холм — это ее частная собственность.

Я: Полицейские держат под контролем этот холм, все, что здесь происходит. Двое полицейских уже здесь. С тобой ничего не должно случиться, вот почему мы здесь. Правда, мы не сможем долго тебя охранять. Только два полицейских. Я не в счет. Ты ведь знаешь, что через полчаса жители соседней деревни придут сюда. Они просто ждут темноты.

Тишина.

Я: А где младенец?

Агата: —

Я пробую классический прием: апелляция к общему знанию. Это создает своеобразный эффект единства.

Я: Ты же сама знаешь, что ты пришла сюда не за тем, чтобы здесь остаться. Это мы оба хорошо знаем, нет смысла притворяться.

Я знаю, что она знает, что нет смысла. Даже если она это скрывает. Значит, это обоим ясно. Она пришла сюда из протеста. Что-то доказать, добиться внимания, стать в позу, выкинуть номер. И ей это удалось. Даже если она и хотела чего-то в этом духе, то подсознательно-то наверняка понимает, что особого смысла в этом нет. И подсознательно ей нужно услышать подтверждение этому от других. Тот голос разума, который она сама не слышит. Голос, который озвучивает реальность в виде простых и непреложных фактов. Хоть она сейчас якобы ищет приключений, реально-то ей нужна безопасность и определенность. И она будет только благодарна голосу разума, который поможет ей наконец разобраться в ситуации и принять простые факты. Господи, а я, оказывается, настоящий психолог.

Ну да, так оно и есть.

Я: Ты видишь огни там внизу? В долине? Давай, посмотри. Ты их помнишь?

Она неохотно поворачивает голову. Да, это ее расшевелило — огонь расшевелит любого. Обычно огонь — это друг цыган, но он может быть другом и кого-то другого. И в этом случае он точно больше не друг.

Я: Жители соседних деревень порушили вам все, что вам удалось построить, потому что вы их вывели из себя. А ты знаешь, что случается, если ты кого-то выведешь из себя? Этот кто-то больше себя не контролирует. В прошлый раз вам еще повезло, что вас было много, были телекамеры, военные и все такое. А сейчас — сейчас только мы втроем и больше никого. Больше никого не хотят сюда посылать. Никаких шоу.

Я наблюдаю за ней. Она на меня больше не смотрит. Смотрит вниз, где полумрак понемногу сгущается, так что скоро будет заметна любая лампочка, любой огонек.

Я: Да вся Словения знает, что ты сбежала из дома. И любой может сложить два плюс два. И они придут сюда, те, кто сейчас внизу, потому что они тоже умеют считать. И придут они с канистрой бензина. Ты этого хочешь?

Сейчас я, в общем, мажу грязью своих соплеменников, но — просто такой психологический момент, нужно сдраматизировать ситуацию.

Я: Не то чтобы они хотели, чтобы именно с тобой и твоим ребенком что-нибудь случилось, не настолько они злы, но неприятности они стопроцентно доставят, не сегодня — так завтра. Ты знаешь, как быстро случаются неприятности, когда один подбивает другого? Я вас не смогу защитить, даже двоих полицейских может не хватить.

Агата: А вы еще вызовите.

И садится на землю.

Да, садится, прямо на землю. Ей наплевать! Упрямая коза! Земля холодная и довольно влажная. Дура зеленая, ей совершенно наплевать на почки и на яичник!

Я: Да, тогда, похоже, тебе не придется здесь скучать. А тебе что-нибудь говорит тот факт, что они из-за тебя там внизу разожгли огни? Тебе это что-нибудь говорит?

Агата: Они там не из-за меня.

Я не знал, что сказать.

Я: Как это не из-за тебя?

Агата: Из-за этих ваших двоих полицейских. Их видели люди, вы их предупредили, что здесь что-то происходит. Меня-то точно никто не видел, я за этим проследила.

Бог ты мой… У меня даже кровь зашумела в ушах, как может эта саамская башка быть такой упрямой, такой по-куриному тупой!

Я медленно: Я сказал, что вообще-то в Словении народ умеет сложить два плюс два. Что означает: они знают, что ты здесь! Что с того, что наша машина стоит за углом? Это ведь обычная цивильная машина. Это твои в соцприюте всем раструбили, пресс-конференцию дали! Поэтому не надо мне говорить, что это все — не часть вашего плана, потому что я не такой дурак, как они, кто вас там в соцприютах… А во-вторых…

Агата: В соцприют я больше не вернусь, ни за что!

Она так заорала, что сбила меня с толку, хотя мне сейчас нельзя дать сбить себя с толку.

Я: Я не сказал, что кто-то кого-то видел! Я сказал, почему здесь народ разжигает огни при одной только мысли, что кто-то из ваших хочет сюда вернуться. Ты об этом подумала? Как ты можешь здесь оставаться, если ваши соседи хватаются за спички при одной только мысли об этом? Я тебя спрашиваю!

Агата шипя: А по какому праву они всем раструбили, что я ушла?

Сидя на земле, она нагнулась вперед, опираясь больше на коленки, чем на задницу, оскалившись мне в лицо, ей-богу, как какой-нибудь северный волк.

Агата: Да какая разница? Какое их дело, что я делаю? Какое они имеют право об этом говорить? Какое имеют право?

В горле у меня возникло ощущение комка: я стою и смотрю на нее, а она — на меня. Из того, что я ей говорил, она не поняла ни одного слова. Все это ее вообще не волнует. И тут раздался какой-то звук — на высокой ноте. Не то вой, не то писк — нет, это голос человека. Да это младенец. Плач младенца.

Черт возьми, никому она его не оставила, здесь где-то спрятала. Здесь, на холодной, влажной земле, одного! Здесь стопроцентно кругом полно лисиц, или кого там, откуда я знаю, ежей, псов, нутрий… Да о чем эта баба вообще думает? Она еще не зрела для того, чтобы иметь детей. Да, уже совершеннолетняя, но шариков в голове… в общем, маловато!

Она все еще глазеет, потом собралась, в глазах появилось осмысленное выражение. Похоже, она сама не знает, что делать, идти ли ей в этой ситуации к ребенку, чтобы с червячком в руках не выдать птенчика. Но потом все-таки встает. Не такая дура, ведь выхода-то нет. Она ведь не может его спрятать. Встает во весь рост, задница темная от влажной земли. Отряхнулась и пошла за сарай. Думаю, надо ли мне идти за ней, решаю, что смысла не имеет. Бог с ней, я не полицейский и не собираюсь быть им. У Шулича по-любому все под контролем. Никуда она не денется.