Бабушку Глафиру в Тверской губернии проведать надумали, когда Машутке, дочуре Николая пять годков стукнуло, сорванцу Никитке – семь. Перед школой и решились второй бабушке внуков показать. На заводе супругам дали премию за секретный морской заказ, они и поехали. Утренним поездом – до Вышнего Волочка, дальше – автобусом, так до самой деревеньки и докатили.

Радость случилась от встречи тихая и в слезах. Детки, как с автобуса сошли, всему обрадовались, домикам старым – будто избушкам из сказки, черной речке да зеленому Бору сосновому, что частоколом отгородил другой мир, суетный, шумливый, смрадный. Испугались, правда, малыши да к матери в подол кинулись, когда бойкие гуси, будто жирафы пернатые, на дворе загоготали, гостей встречая, да пестрые попугаи огромные, что петухами оказались, истово заголосили не к часу. Что ж, мол, за злыдни такие крылатые на деревне водятся, в городе таких, отродясь, не видывали. Деток бабушка тут же успокоила, в домик отвела, чаем с ежевикой угостила.

Николай глаза кулаками тайком затёр от умиления, обрадовался, что мать в кои веки увидел. Десять лет одними письмами обходились. Антонина, для бабки – невестка, значит, тоже радовалась, что все радовались.

Славная жена сыну досталась, – подивилась Глафира, таких нынче в округе не сыщешь. Бабы, девки деревенские все больше рыхлые да мясистые пошли, ругливые, крикливые да злющие. А невестка городская, Антонина, гляди-ко, статная, ладная, добрая, улыбчивая, скорая на руку да по хозяйству хлопотливая. С дороги взялась свекрови во всем помогать, супы-каши варить, посуду перемывать, пол мести – протирать.

Глафира тайком на иконки в спаленке перекрестилась, возблагодарила Господа за тихое счастье семейное, сыну посланное, да за деток справных, жену достойную.

Скоренько неделька – другая отдыха пролетела незаметно. Внуки на деревенских харчах маленько щечки наели, мордашки порозовели, городская серость сменилась чумазым загаром. Николай с Антониной по вечерам к реке хаживали, целовались – обнимались, будто молодые, луной – звездами любовались, на пруду крёкот лягушек слушали, запахи вспоминали, крапивы, лебеды, полыни, речной тины да навоза на выгоне, где скотинка деревенская к водопою ходила.

По вечерам Глафира в спаленке за ситцевой занавеской пред иконками и лампадкой тихонько бормотала немудреные молитовки. Особо усердно молилась Николаю Угоднику. Подарил Чудотворец старушке на старости лет праздник душевный, столько долгих лет желанный. Темная, неприметная иконка на полочке под самым потолком стояла еще с прадеда Глафириного. Потолок-то в хатке больно низкий был, Николай, сын который, макушкой упирался, когда в горенку входил.

Икону эту Николка с детства помнил. Лет сорок назад Чудотворец красками да позолотой светился, нынче совсем потемнел-почернел от времени.

С годами не забыл Николай, сын Глафиры, как особо почитали в Тверской губернии Святого, в честь которого ребенком он и был наречен при крещении.

Вот и удумал заранее Николай для матери особый подарок сделать. На секретном заводе сладили ему друзья на печатном станке да на тонкой прозрачной пленке Чудотворца в рост. В одеждах богатых, шитых золотом да с сияющим нимбом вкруг головы. Пленка самоклейкой была. Решил Николай перед отъездом пленку ту на стенку в избе тайком наклеить, чем порадовать мать.

Проводит ранним утром Глафира детей и внуков на первый автобус, всплакнет на прощание, помашет во след платочком да в избу вернется. А в горнице Чудотворец стоит, Глафиру дожидается. Перекрестится мать с порога в тихой радости удивления, поклоны станет класть, а как подойдет ближе, поймет, – сын, значит, Чудотворца наклеил на синюю бумагу, что заместо обоев на стенах избушки была. Старушка порадуется, уважил сын, подумает.

Все сделали на утро супруги Мещеряковы как надо, Чудотворца на стенку в горнице наклеили, детки об том не знали. Родители в избе перед отъездом подзадержались, чемоданы долго паковали. Сонные и смелые Машуня с Никиткой соседских кур по двору гоняли, а бабушка Глаша в огород ходила, деткам и внукам свежую зелень в дорогу собирала, поздний укроп да петрушку.

К автобусу вместе вышли, благо остановка напротив была, близ нарядной избушки, с резными наличниками на оконцах, деревенского умельца старика Игната.

Попрощались коротко, душевно и тепло, женщины всплакнули. Машуня расхныкалась, сорванец Никиток носом зашмыгал. Уезжать городским с деревенской благодати совсем не хотелось.

Но Никитку школа ждала, первый класс, начало, как – никак, учения-мучения на долгие десять лет. Машутку в детский садик собирались отдать, Антонине с Николаем, на работу надобно было вертаться.

Уехали. Глафира долго во след автобусу ладошкой махала, краем платка слезы промокала. Вернулась в избу, дверцу на входе открыла, кухонку мимоходом прошла, и замерла в немой радости: в горнице в утренних сумерках Чудотворец ей явился, туманно сиявый весь такой, первым лучиком солнечным осветленный.

Вот как угадал Николай, сын-то, заранее: принялась старушка истово креститься, поясные поклоны класть. В набожном страхе в горницу не стала входить, прочь попятилась спиной вперед, дверь на замок закрыла и к соседке скорым бегом побежала, тихой радостью поделиться, как Николай Чудотворец к ней в избушку явился. Чудо, стало быть, случилось.

Пока то, да се. Валентину-соседку едва добудилась, та всю ночь на ферме дочери с малыми телятами подмогала, прилегла только под утро. Однако ж, побрела заспанная Валентина из любопытства бабкино чудо глянуть.

В горницу обе сунулись… Но Чудотворца не застали. Ушел, стало быть, Божий Угодник, Глафиру с соседкой не дождался. Стенка у шкафа как была сизой бумагой, выцветшей от времени, оклеена, так и осталась, замасленная, в темных пятнах копоти от керосинки да русской печки.

Расстроилась Глафира, что Угодник ее не дождался, но вида не показала. Побожилась пред соседкой, что было, мол, чудо-явление, вот те крест, было. Трижды в сторону иконы перекрестилась.

Валентина сама верующая была. По воскресеньям, к исповеди и причастию в храм на велосипеде ездила, в поселок, что в шести верстах от их деревни вдоль дубровинской дороги раскинулся. В храме недысь ремонт большой закончили, купола позолотили, узорные кресты поставили. Побеленный пятиглавый собор со свечкой колокольни вновь возродился всей своей древней красотой и величаво возвышался над темными водами озера Мстино вопреки семи десяткам советских лет колхозной разрухи, складской надобности и варварского безбожия.

В тот день заспанная Валентина великодушно простила Глафире недосып и ранний свой подъем. Чаю с каманикой соседки попили. К полудню сговорились да с невеселыми разговорами про тяжкую бабью долю побрели через плотину, в сосновый Бор, по ягоды, – чернику и голубику на варенье собирать. Далеко забрели, аж за Кресты, на Черное болото. Доверху ягод по две корзинки насобирали. Кажись, и впрямь Чудотворец подсобил. Обе усталые, но предовольные из леса вернулись. Глафира больные ноги едва до избушки дотащила, на крылечко присела, расстроилась, что деткам и внукам ватрушки с черникой в русской печи на дорожку не напекла.

На второй день в медпункт на телефон Николай, сын, значится, из Петербурга позвонил, узнать, как, мол, там дела у матери.

Вскоре саму Глафиру к телефону позвали. Чай не в городе жили, все в округе свои, знакомые-перезнакомые с рождения. Деревенские друг дружку привечали и ежели что – подсобить могли. А тут такая малость: старушку с другого конца деревни к телефону позвать. Фельдшерица сбегала, Зинаида, молоденькая, хорошенькая. С ямочками на румяных щечках. Любо дорого посмотреть, полюбоваться. Всем местным ухажерам от ворот поворот давала. Сёму своего, что с деревни Ваваиво, с армии терпеливо ждала. Она-то и позвала Глафиру. Ноги у молодухи не обломались, прогулялась на край деревни. Уж бабка Глаша под вечер ей вареньицем из каманики с благодарностью угостила. Добро на добро, значит, отметилось. Так у праведных людей и положено. Да не всегда получается по нынешним-то злым временам.