– Должен я теперь идти, потому что помимо дела приятного, то есть посещения учителя, есть у меня и иные заботы. Может быть, менее радостные для сердца моего, но отложить исполнение которых я не вправе.

Когда Маулана Задэ ушел, шейх Шемс ад-Дин Кулар довольно долго находился в мрачном молчании. Тимур, чувствуя его состояние, не мешал ему. Он размышлял о только что состоявшемся разговоре и никак не мог уяснить для себя его подоплеку. И это его раздражало. Несмотря на молодость и неглубокую образованность, сын Тарагая отчетливо различал в себе умение разбираться в людях. Ему было достаточно один раз взглянуть на человека, чтобы разглядеть в нем второе дно, если оно в нем было. В слушателе самаркандского медресе оно несомненно наличествовало, но какой рисунок изображен на нем, понять пока было невозможно.

Неожиданно заговорил старик:

– Он был очень смышленый мальчик. Я гордился тем, что у меня есть такой ученик.

– Я отчетливо различаю горечь в ваших словах, учитель.

– А я и не скрываю ее, горечи своей. И, размышляя о Маулана Задэ, я предполагаю самое худшее.

– Что вы считаете худшим, учитель?

Шейх некоторое время стучал гранатовыми четками – единственной драгоценностью, имевшейся у него в доме.

– Он приехал сюда не просто так.

– Я и сам об этом догадался.

– И сейчас он пошел на встречу с кем-то.

– Он и сам не делал из этого тайны.

Шейх перевел на Тимура взгляд своих слезящихся от масляного чада подслеповатых глаз.

– Он заговорщик.

Тимур, закусив верхнюю губу, откинулся на потертые подушки. Как же он сам об этом не догадался? Все же духовный взор, к коему прибег старик, более проницателен, чем…

– Он сербедар? Да, учитель?

– Я буду возносить молитвы, дабы это было не так, но, к сожалению, уверен, что никакими молитвами дела здесь уже не исправишь.

– Я много слышал о них, но живого сербедара вижу впервые.

– Я знаком со многими из них, иногда они даже бывают у меня дома. Поверь, Тимур, среди них много достойных людей, все они последователи Магомета…

Тимур хлопнул себя ладонью по сафьяновому голенищу.

– Но чего они в конце концов хотят? Все твердят, что они многочисленны, но они бездействуют. Все намекают, что они мечтают о свободе для всего Мавераннахра, но их рассуждения о свободе слишком туманны. О свободе от кого? Боюсь, учитель, что для Маулана Задэ я являюсь не меньшим врагом, чем Токлуг Тимур.

– Если не большим, – прошептал старик, склонившись над чайником, так что молодой гость не мог его слышать.

Когда чай был выпит, Тимур по просьбе учителя рассказал о том, что ему привелось увидеть по дороге в Кеш.

– Кассан и Карабаир сожжены полностью. Как мне удалось разузнать, тумен[12] Ильяс-Ходжи – это старший сын Токлуг Тимура – ушел на запад в направлении Бухары. Возможно, уже сейчас чагатайцы грабят ее.

– Они еще вернутся, – сказал шейх.

– Да. Правитель Бухары всегда был верным вассалом чагатайского престола. А Хива и Хорезм откупятся. Как всегда. Не пройдет и двух недель, как войско Токлуг Тимура появится на Кашкадарье. Сначала у стен Карши, потом в нашем городе.

– Что ждет нас тогда?

Тимур счел этот вопрос риторическим и отвечать на него не стал.

– Твой ученик Маулана Задэ прибыл сюда, чтобы организовать сопротивление. Следы его работы я видел, направляясь к твоему дому…

– Почему ты остановился? Договаривай.

– Один раз сегодня я уже сказал, что сопротивляться так, как предлагает этот ученый муж из Самарканда, бесполезно.

Шемс ад-Дин Кулар внимательно посмотрел на Тимура, стараясь поймать его взгляд.

– Ты ходишь вокруг да около. Я чувствую, ты хочешь сказать что-то важное, так говори! И если боишься огорчить своего учителя, не бойся. Я живу на земле шестой десяток, благодарение Аллаху, и многое видел на своем веку. Никакая новая горесть не сломает меня, а всего лишь пополнит копилку горестей.

Тимур погладил свою волнистую бороду, и его и без того узкие глаза сузились еще больше.

– Я знаю, как спасти Кеш.

– Спасти?

– Спасти. Не пролив ни капли крови.

Тут, в свою очередь, погладил свою длинную седую бороду Шемс ад-Дин Кулар:

– Говори.

– Но боюсь, учитель, способ, который я предложу, не понравится вам.

– Я уже сказал, что готов выслушать все, что ты мне захочешь сказать.

– Я решил подчиниться Токлуг Тимуру.

– Подчиниться?

– Да, учитель. Я отправлюсь к нему со всем своим войском, а в войске у меня четыре человека, и паду перед ним ниц.

– Падешь ниц?!

– Я попрошу его о снисхождении и скажу, что готов служить ему, как младший брат, как сын, а если понадобится, то и как раб.

– Хорошо, что тебя не слышит твой отец.

– Не вы ли учили меня, что всякий замысел следует оценивать лишь по тем результатам, которые он приносит?

Шейх довольно резво для своего возраста встал с подушек и прошелся по каменному полу павильона, бесшумно ступая растоптанными чувяками.

– Ты впадаешь в большее бесчестье, чем Хаджи Барлас, бежавший ради спасения своей ничтожной жизни.

– Возможно, но только в том случае, если я стану рабом чагатайцев навсегда, как правители Бухары и Термеза.

– И ты просишь меня о благословении?

– О благословении на борьбу с Токлуг Тимуром. Иначе, я бы не посмел сюда явиться.

Шейх продолжал прохаживаться, волоча по камням и коврам, покрывающим камень, полы своего длинного стеганого халата.

– Твой меч удачлив, твой характер упорен, твой ум изощрен, но отчетливо ли видна в небесах вечности твоя звезда?

– Об этом я пришел спросить вас, учитель. У меня есть вера в себя, но я не знаю, может быть, это лишь слепота моего духа, самонадеянность молодого барса, бросающегося на матерого буйвола.

Шейх остановился:

– Мне нужно помолиться. Ты будешь ждать меня здесь. Переверни эти часы. Когда песок в верхней чашке иссякнет, я дам тебе ответ.

Сын не всегда бывает похож на отца.

В огромном шелковом шатре посреди громадного военного становища, покрытого клубами пыли, наполненного ржанием лошадей, ревом верблюдов, человеческой суетой, сидели на драгоценных иранских коврах два человека. Один был обширен, черноволос и благодушен, он с удовольствием поедал горячую жирную баранину, наваленную горой на серебряное блюдо грузинской работы. С не меньшим удовольствием прикладывался он к чаше, наполненной голубоватым пенистым кумысом. Уверенность в себе и довольство жизнью выражались во всем его облике. Глаза были сладко зажмурены, а голый подбородок лоснился, как живот багдадской танцовщицы. Второй человек, расположившийся у горы раскаленной ароматной баранины, был худ и телом и ликом, и если бы не узкий разрез глаз, можно было бы усомниться, степняк ли он. Узкая пегая стариковская бородка его неприятно подрагивала, когда он начинал жевать кусочек мяса, добытый тонкими длинными пальцами из мясной горы. Зато одет был этот второй наироскошнейше. Он напоминал золотой хорезмский кумган[13], покрытый изощренной чеканкой. Один его халат стоит больше, чем весь Кеш. Сапоги из драгоценного индийского сафьяна своим зелено-серебряным блеском возбудили бы зависть у любого из правителей Востока. К слову, плотоядный гигант одет был чрезвычайно просто, если не сказать неопрятно, рукава и грудь его халата лоснились так же, как подбородок хозяина.

Так вот, несмотря на свой сияющий туалет, худосочный участник трапезы был мрачен.