Стол был уже накрыт, рагу из банок переложено в тарелки. Эти тарелки он купил для чили специально: больно уж ему нравится это блюдо, тем более что с ним так просто – в любой момент открой банку и ешь, однако есть его надо все равно из тарелки, как когда-то в давние времена, когда были специальные такие заведения, где чили подавали в тарелках, с красным жирным соусом, в который, прежде чем есть, он крошил крекеры, сразу с полдюжины. Рагу из чили он обожал с детства, вернее, с тех времен, когда ему было тринадцать, и до восемнадцати, да и после этого лакомился им довольно часто – да просто каждый раз, когда попадалось соответствующее заведение, а потом он по этому блюду много лет скучал, но вдруг оно появилось в консервных банках и – ура! – вернулось со всей своей фасолью, осклизлыми мясными кусочками и густым красноватым жирным соусом.

Теперь на ней был персиковый пеньюар, такой тонкий, что сквозь него все было видно, она смотрела печально, как маленькая девочка, которую одолевают грустные мысли (что-нибудь насчет того, как странно устроена жизнь), так что он уже знал, что сейчас воспоследует.

– Ты меня любишь, Дик?

Вот-вот, я так и думал, началось.

Он принялся за чили.

– Вон там спят дети, двое. Мы женаты уже шесть лет. И год еще жили до свадьбы.

– Да, но ты меня любишь?

– О’кей, люблю.

– Врешь, небось.

– Вру, конечно.

– Ну а почему ты меня не любишь?

– Ты пристаешь ко мне с этой темой чуть не каждый вечер в течение семи лет. Я тебе все про это уже рассказал. Хочешь, чтобы я врал, – пожалуйста, буду врать, если тебе это приятнее. Хочешь, чтобы я говорил правду, и на этом настаиваешь – получишь правду. Спасибо за чили. Может, заодно и сама поешь?

Женщина принялась за еду. Она уже не притворялась, не актерствовала и была совершенно серьезна, так что ему вовсе не хотелось обижать ее, но вопросы, с которыми она приставала, принадлежат к числу тех, отвечать на которые надо честно, а это значит, что пусть он даже и не хочет обижать ее, но она ведь поймет, когда он говорит неправду, и ей это не понравится. Она хочет, чтобы ложь была правдой, вот в чем беда.

– Как ты думаешь, почему настоящая любовь в реальности невозможна?

– Не знаю. Хотя это, несомненно, одна из тех вещей, которые мужчина должен для себя выяснить. Но ты пойми, что, когда ты спрашиваешь кого-то, любит он тебя или нет, тем самым ты делаешь его любовь к тебе невозможной. Сам твой дурацкий вопрос это делает. Но это вовсе не значит, что кто-то не может кого-то иногда действительно любить. Может, и очень даже по-настоящему, но утверждать это, отвечая на заданный вот так вот вдруг вопрос, он не может. Потому что при таком раскладе любой его ответ будет представлять собой либо ложь, либо бессмыслицу.

– Ты сказал иногда? А когда ты меня любишь?

– Когда ты на какое-то время умолкаешь. Когда мне начинает казаться, что в твоей головке происходит нечто такое, что делает тебя изнутри этакой тихой и правдивой девочкой. Может быть, даже красивой. Не исключено, что ничего подобного в действительности там не происходит, но я начинаю любить тебя, даже когда просто нет признаков того, что это не так. При этом я люблю тебя по-настоящему. Нежно и искренне. И чуть не напрочь забываю о твоем теле, сколько бы ни было в нем для меня соблазна. В такие моменты я люблю тебя совершенно по-настоящему.

– Ну, все-таки мне не хотелось бы, чтобы ты совсем забывал о моем теле.

– Да я тоже, в общем-то, не хочу о нем забывать, но когда ты умолкаешь и принимаешься тихонько заниматься детьми, по ходу дела успокаиваясь и думая о вещах, отличающихся от тех, про которые ты думаешь обычно, я в такие минуты начинаю любить тебя по-настоящему. А еще я люблю тебя, когда ты плачешь. Нет, правда-правда! Это единственное на свете, чем ты и впрямь можешь из меня веревки вить, потому что, когда ты плачешь, ты становишься похожа на всех сразу плачущих девчонок – глупеньких, маленьких и несчастных. Христом Богом клянусь, когда ты плачешь, у меня просто сердце разрывается. Я никогда не видел, чтобы кто-то плакал на тебя похоже, даже дети, кроме разве что наших – они да, они оба плачут точно как ты.

– Что ж, буду все время плакать. Начну прямо сейчас, не успев доесть это ужасное рагу.

– Давай. Но не думай, будто я не принимаю во внимание тот факт, что по хитрости своей неизбывной ты можешь затевать это в любой удобный для тебя момент. Но даже и так, даже и при этом то, как ты плачешь, надрывает мне сердце и заставляет любить тебя, заставляет хотеть защищать тебя и заботиться о тебе.

– Что ж, это уже нечто в любом случае. А ты не хочешь доесть мое чили?

– Ешь сама. У тебя же с ланча во рту маковой росинки не было. Боже, уже скоро два, а в шесть дети проснутся и начнут ходить на головах.

– А ты не обращай на них внимания. Я же говорила тебе: не обращай внимания или дай шлепка и гони обратно в постель.

– Вот ты какая у нас умница! Попробуй-ка не обрати на них внимания. Их надо умыть, одеть, накормить завтраком и выпустить во двор, где только и начнется их настоящая жизнь.

– Нет, эта гадость в меня больше не лезет. Доедай сам. Не понимаю, как ты можешь с таким удовольствием есть подобную дрянь.

Она придвинула к нему через стол свою тарелку, и он заговорил вновь, только когда доел все, что в ней было.

– Нормальная, здоровая пища. Особенно теперь, когда она доступна в виде консервов. А пиво у нас есть?

Женщина вынула из холодильника банку пива, и, пока проходила мимо, муж шлепнул ее по заду, чтобы знала: он все еще думает о ней, она все еще для него желанна. Она налила пива в стакан, потом говорит:

– Слушай, поздно уже.

– Молчи.

– Нет, правда, уже очень поздно. Ты не думай, я очень благодарна тебе за то, что ты даешь мне утром поспать до тех пор, пока дети не уйдут во двор. Я просто физически не способна вставать по утрам. Так что ложись, тебе надо ловить каждое мгновение сна.

Мужчина встал, допил пиво и вошел в темную гостиную.

– Ты лучше молчи. И иди сюда.

– Нет. Идем в спальню.

– Зачем?

– У меня там все приготовлено. Там уютно и чистенько.

– О’кей.

– А ты мне расскажешь про Харьков?

– Конечно.

– Про все-все, что ты там делал?

– Конечно.

– Хочу все поминутно. Все расскажи мне, все-все!

Когда удовольствие слишком близко, думал он, причем такое, по которому человек томится и жаждет его душой, сердцем и телом, когда он слишком близок к удовлетворению этой его великой и грубой алчбы, подобия которой он не испытывал никогда в жизни, – ни желания, равного по силе, ни услады, сравнимой по блаженству, – в общем, когда такое с человеком происходит, счастье отцовства становится еще важнее, а счастье творчества отступает на второй план, хотя и работа на месте, и искусство никуда не девается, и острота неутоленной потребности присутствует… Или это все слова? – слова, слова, но когда она рядом, с этими ее глазами, волосами, губами и телесной влагой, слова напрасны, слова смолкают.

– Я делаю это ради детей, – сказал он.

– Ну ты и гад. А я – ради тебя.

– Ты это делаешь для себя, я для себя, и давай, черт возьми, прекратим лгать самим себе.

– Это не моя вина, что мне приходится лгать.

– А чья это вина?

– Джонни. Все началось с него.

Что ж, может, и впрямь во всем виноват их спящий мальчик, ведь не появись на свет Джонни, было бы совсем другое дело; а теперь что ж… вырастет еще один мрачный брюнет, темный, как тот день, когда он родился, и темнеющий с каждым днем, хотя кожа у него светлая и в глазах свет; правда, светлые они не цветом, цветом они как раз темные, а светлые тем, что в них свет, свет в точности такой же, как у матери, этой светленькой плачущей девочки, маленькой девочки, которая топает ножками, тре буя любви, требуя господства над своим собственным куском пространства, чтобы не болтаться неприкаянно где ни попадя, а быть всем на свете для одного мужчины, – вот каков был огонь, от которого в нем зажегся свет, свет плачущей девочки, которая уже не плачет, а удовлетворенно про себя думает: «Вот. У меня вышло. Поплакала и все получила».