Теперь вопрос, через призму которого мы смотрим сейчас на психологию — вопрос о человеке, его присутствии, его понимании в психологических изысканиях ученых. Если отвечать обобщенно, то это была все та же психология, где человек предстоял как некий объект, замкнутый сам в себе. Изучение этого объекта стало куда более разносторонним, разветвленным, открывало все новые механизмы, законы и условия функционирования, но целое, единое назначение и тайна все более терялись, уходили из внимания. Великий психолог того времени Лев Семенович Выготский характеризовал положение современной ему психологии двумя словами (цитата одного из персонажей Чехова) — «Человека забыли».

И вновь отметим — это не было тогда одним лишь прямым следствием революции, засилья коммунизма, а совпадало с логикой развития всей психологической науки, пошедшей по пути естественнонаучных образцов и отвержения серьезных философских, тем более духовных, религиозных оснований человеческой целостности. Как писал в 1920 г. П. В. Блонский: «Мы должны создать психологию без души, мы должны создать ее без „явлений“ или „способностей“ души и без „сознания“.» Это высказывание может быть воспринято как одиозное, шокирующее, однако то же самое по сути, только менее воинственно по тону говорил еще в 1888 году основатель отечественной психологии Г. И. Челпанов. Эти слова, призывающие приняться за изучение психологии «без души», я уже приводил выше. Та же линия, по сути, развертывалась и в западном мире. Подытоживая путь научной психологии, Британская энциклопедия писала в 1963 году: «Бедная, бедная психология, сперва она утратила душу, затем психику, затем сознание и теперь испытывает тревогу по поводу поведения». В описываемые нами годы (двадцатые — начало тридцатых) психология успела утратить душу, во многом психику как единое целостное образование и существенные аспекты человеческого сознания.

Нельзя, конечно сказать, что не было вовсе попыток повернуться к человеку в психологии. Тот же Выготский в последние годы жизни предлагал строить «вершинную» или акмеистическую психологию, говорил о том, что человеком движут не «глубины», а «вершины», ценности, идеалы, и планировал изучение под этим углом сознания, эмоций, личности, их нормального и отклоняющегося развития. Возможно, что он и его ученики смогли бы осуществить эту линию, эту, на мой взгляд, первую в советской психологии попытку привнести бытийные, собственно человеческие проблемы в психологию, если бы не пришел срок перелома всей советской психологии, срок нового акта материалистической трагедии страны.

Послереволюционный подъем науки проходил отнюдь не на безоблачном фоне. Уже с самого начала двадцатых годов в стране стали нарастать диспуты, дискуссии, обсуждения, посвященные тому — какой должна быть марксистская психология. Это не была просто научная полемика или борьба школ. Дискуссии приобретали все более выраженную политическую окраску с соответствующими штампами и ярлыками. В дело вступили «психологи с партийными билетами» — как правило, ничтожества в науке, но обладавшими ощущением своей большевистской непогрешимости.

Приведу фрагмент резолюции, принятой партийной конференцией Государственного института психологии, педологии и психотехники (сокращенно ГИППП)[10] в 1931 году: «Стоит задача разгрома и уничтожения остатков буржуазных теорий, являющихся прямым отражением сопротивления контрреволюционных элементов страны социалистическому строительству и служащих протаскиванию чуждых идей под видом якобы диалектико-материалистических». Я подчеркнул в резолюции слова — «разгром», «уничтожение», «контрреволюционные элементы», «протаскивание чуждых идей»… Все это из разряда ключевых слов эпохи, появление и употребление которых в то время было грозным симптомом. Вообще история этих и других окрашенных политикой дискуссий, во множестве разлившихся тогда по стране — лишнее и на этот раз печальное доказательство того, что вначале было слово, что со слов все начинается, словами формируется, а вслед за ними приходит действительное, не бумажное, не словесное дело разгрома и уничтожения.

Наконец, грянула гроза. Случилось это летом, в начале июля 1936 года, когда в газете «Правда» было напечатано Постановление ЦК ВКП(б) «О педологических извращениях в системе наркомпросов».

Название документа, как обычно, само по себе мало о чем говорит. Тоталитарные режимы любят туманные названия и особый язык. Если перевести на язык более внятный, то Постановление следовало бы назвать так — о разгроме и уничтожении (вот они — ставшие реальностью слова партийной резолюции) психологической науки и практики в Советском Союзе.

Предлогом, непосредственным объектом критики в постановлении была педология, прежде всего — использование тестов в школьной практике. В тогдашней системе Наркомпроса (Народного комиссариата просвещения) применялись тестовые исследования, по результатам которых должна была строиться та или иная тактика обучения, а также отбор детей во вспомогательные школы. Все это объявлялось в постановлении «вредными лженаучными взглядами», «сомнительными экспериментами», желанием «найти максимум отрицательных влияний и патологических извращений самого школьника, его семьи, родных, предков, общественной среды и тем самым найти повод для удаления школьника из нормального школьного коллектива». Исходя из этого предписывалось вообще «упразднить преподавание педологии как особой науки в педагогических институтах и техникумах», «ликвидировать звено педологов в школах и изъять педологические учебники», «раскритиковать в печати все вышедшие до сих пор теоретические книги педологов» и т. п.

Постановление направлялось, однако, отнюдь не только на педологию (т. е., говоря современным языком, на педагогическую и детскую психологию). Это была не пуля, а бомба, разрыв которой поражал все психологическое поле страны. Были закрыты Институты труда, психотехнические лаборатории (там ведь тоже применялись тесты), разогнаны различные психологические общества (уже вне зависимости от того — были там тесты или нет), ликвидировались психологические журналы и периодические издания, рассыпались типографские наборы книг, приготовленных к печати, изымались из библиотек и уничтожались книги, имеющие отношение к педологии, тестологии, психологии и ко всему, что так или иначе могло о них напомнить,[11] стали в изобилии появляться разгромные статьи и брошюры против психологов. Через короткое время (у дверей стоял страшный для страны 1937 год) начались выборочные аресты, высылки, расстрелы.

Позволю себе сделать небольшое личное отступление, имеющее, однако прямое отношение к обсуждаемой, сквозной для нас теме человека в советской психологии.

Суть сталинизма и коммунизма я начал пытаться постигать молодым человеком вместе со своим поколением в 60-ые годы. Нужной информации было крайне мало, приходилось собирать ее часто по крупицам. И то, что узнавал, приводило не только в ужас, но и в недоумение. Я поражался бессмысленностью злодеяний. Зачем все это надо было делать? Уничтожать военных накануне неизбежной войны, крестьян, которые кормили Россию? Сталин к тридцатым годам был диктатором и, тем не менее, он начал уничтожать своих верных соратников. Я долго не видел в этом никакой внутренней логики. Я не видел ту конкретную задачу, для которой надо было все это делать, которая могла бы придать смысл калейдоскопу злодеяний.

Лишь много позднее мне пришло в голову, что все обретает свой смысл и логику, если мы примем, что в качестве такой задачи выступало разрушение (или — знакомыми словами партийной резолюции — последовательный разгром и уничтожение) человека как свободного, суверенного существа. И тогда все выстраивается и становится на свои места. Кровавые компании обретают свою страшную логику и смысл. Сначала уничтожаются сословия, различающие одних людей от других — дворянство, купечество, крестьянство, затем религия как духовное прибежище человека, затем все самодеятельные организации, союзы, общества. Наконец, и это неизбежно, дело должно было дойти до науки.