В связи с этим важно еще раз подчеркнуть, что христианская психология вовсе не отрицает возможности иных подходов, не относится к ним пренебрежительно. Прежняя психология и достижения не перечеркиваются (это значило бы, в частности, перечеркивание самих биографий сегодняшних христианских психологов, забвение их научных учителей и прежних трудов), но входят в иные системные отношения, приводятся в соответствие, соотнесение, сопряжение с образом человека, главным отличием и ценностью которого является обладание бессмертной душой. Христианская ориентация, вообще, не против исследования, измерения, числа, а лишь на страже и против того, что может исказить душу, ибо сказано в Евангелии — «какая польза человеку, что он приобретет весь мир, а душе своей повредит» и хоть слова эти, по преимуществу, о душе во втором (религиозном) понимании, но разве не относятся они в полной мере и к нашей профессии, ибо какая польза от психологических исследований и воздействий, если они не устремлены ко благу живой человеческой души.

Внимательный читатель легко обнаружит пробелы и недочеты этой книги: неравномерность изложения, отсутствие библиографических выкладок, пропуск ряда имен и направлений. Но обратим внимание на подзаголовок — «конспективное рассмотрение». Конспект всегда субъективен, выборочен. Его задача — уловить, ухватить для себя общий смысл воспринимаемого, зафиксировать его основные вехи и повороты, будь то содержание лекции, книги, или анализ твоего собственного профессионального пути, или даже рассмотрение части истории, которая хоть и состоялась без тебя, но ты обозреваешь, восстанавливаешь ее своим пристрастным взглядом и живым к ней отношением. Понятно при этом, что другой расставил бы иные акценты и, быть может, равнодушно прошел бы мимо того, что так задело тебя.

Эта субъективность и личное отношение могут показаться излишними, когда речь заходит о науке, ее прошлом и перспективах. Однако не будем обманывать друг друга: науки о человеке и психология в их числе есть собрание точек зрения отдельных ученых и школ, и взгляды эти, следовательно, в высокой степени пристрастны. То, что они согласуются с определенными исследованиями, материалами и фактами, не есть однозначное подтверждение их объективности, ибо те же самые материалы и факты могут трактоваться другими учеными совсем по-иному, подтверждать отличные мнения и позиции. Объективен факт, а не взгляд на него, через одну точку, через один факт можно провести бесчисленное количество объяснительных линий; мир один, а моделей и объяснений его множество.

Поэтому не будем умалять значение субъективности. Важна ее глубина, искренность, сосредоточенность, систематичность. Наука, — по выражению Эйнштейна, — есть драма идей (т. е. представлений, умопостроений). Добавим — и драма людей. Ученый всего лишь человек, тратящий свою жизнь на безумную попытку понять, исследовать, разъять действительность с помощью инструментария, достижений, конструкций своей науки. И как человеческая жизнь имеет периоды детства, юности, зрелости, увядания, наконец, кончины, так и построения науки зарождаются, иногда победно восходят, кажется, все ясно и четко объясняют, но потом блекнут, осыпаются и уходят в небытие, архив, начинают относиться к действительности как черепок из музея к тому горшку, в котором тысячу лет назад готовили похлебку для семьи. Тем более поразительно и значимо, что при определенных условиях субъективность ученых (назовем ее профессиональной или систематической) способна выразить, совпасть, срезонировать с запросом, зовом культуры и бытия общества, стать отражением духа времени или — того больше — участвовать в формировании этого духа, и, как буря начинается с поземки, едва заметного столбика завихрений, так и движение культуры и общества начинается порой со слов, умственных построений и предположений, которые современники не удостаивают особым вниманием или не замечают вовсе. И Сталин был рядовым мальчиком, и Гитлер — ребенком, равно как появление теории превосходства одних наций над другими или коммунистической утопии казалось когда-то недостойным серьезной критики и внимания. Ученый человек Иван Карамазов произносит слова, а реализует их Смердяков. Последний, в этом плане, всегда вторичен, ему нужна идея первого, превращаемая им в идеологию. Без нее он просто злодей, а с ней — глядишь — герой, мессия, борец за справедливость. Отсюда ответственность ученого человека за произнесенные им слова, ответственность за качество, глубину и честность своей субъективности, за свой профессиональный выбор, ведь кто знает, чем он обернется в будущем, которое мы закладываем, которое уже началось сегодня…

Профессиональная субъективность (иногда говорят резче — профессиональный идиотизм) несет, как показывает жизнь ученых, нередкую опасность погружения в мелочи, детали, частности, увлечение методом, при забвении того, чему он призван был, в конечном итоге, служить, уход в мирок своей науки, отделенный от мира большого. Почувствовав эту опасность, автор и предпринял попытку понять для себя самого судьбу отечественной психологии не как отдельную, в себе замкнутую, а на фоне большого мира, на фоне истории XX века, а затем решился опубликовать краткий конспект этого понимания, отчетливо сознавая его недостатки и спорность.

Несмотря на скромный объем, книга эта делалась долго и трудно, с большими перерывами где-то с 1992 по 1998 годы. Автор с благодарностью вспоминает В. В. Лучкова и Д. Мерфи, чье участие в трудные для него годы стимулировало само начало работы. За время написания изменялись взгляды автора, что приводило к необходимости исправлений, вставок, добавлений, а иногда полной замены прежних текстов новыми. Отсюда некоторая мозаичность, лоскутность книги, вполне, впрочем, отражающая как время ее написания, так и выбранный жанр изложения — конспективный очерк.

Что касается формальных выводов, ожидающихся обычно в заключении, то предоставим проницательному читателю возможность для самостоятельных размышлений. Отметим лишь, что помимо утверждения гипотезы о значении роли образа человека в формировании и смене психологических эпох и концепций, представленный материал позволяет, на наш взгляд, увидеть, что в истории психологии свершается как бы некий круг и мы возвращаемся (на новом уже, конечно, уровне — измененные и обогащенные опытом, пусть во многом и горьким) к месту, откуда когда-то вышли. Психология начала с разрыва с философией, этикой, теологией, с потери понятия души, с постулата естественнонаучного подхода к человеку как к объекту, вещи среди вещей, с редукции духа к материи, сугубой объектности, телесности. Душа и дух надолго исчезли из поля внимания, вернее, стали рассматриваться производными, вторичными от материального (телесного, вещественного) мира. «Производные» при этом обрисовывались столь непохожими на свои прежние обличия, что, разумеется, были и поименованы по-другому: потребности, влечения, комплексы и др. Сейчас идет постепенно обозначающийся поворот — если не к душе в ее полном понимании, то, по крайней мере, к душевности, к душевным проявлениям человека (душа в принятом нами выше первом значении) и опорой, адекватным зеркалом здесь становится гуманитарный подход. Мир человеческих чувств, переживаний все более перемещается в центр интереса психологов. Изменились и слова науки. В психологию ныне впущены такие долго ею игнорировавшиеся понятия как милосердие, сострадание, любовь, надежда и т. п. Следующий предполагаемый шаг — это соотношение с предельными вопросами о сущности человека, о смысле и назначении его жизни. Здесь психология спустя более чем столетие вновь встречается, соотносится с философией, с этикой и при определенных условиях этой встречи может стать нравственно ориентированной. Рассмотрение оснований нравственности ведет в свою очередь к вопросам веры, к необходимости соотнесения с понятием души не только в ее первом, но и втором (религиозном) понимании. На этом этапе появляется возможность христиански ориентированной психологии как соответствующей, отвечающей задачам и смыслу нашей многовековой культуры.