Эти книги вроде печатали для детей, говорят, что они занимательны, но я не знаю ни одного человека, кто бы их прочитал.

Как ни старался Шпанов (а работал он по-прежнему очень много), его известность не возродилась. Его забыли настолько, что когда после 2 октября 1961 года – дня его смерти гроб установили в ЦДЛ, на прощание с ним не пришёл никто. Кроме ответственного за ритуальный церемониал работника Литфонда. Он и постоял у гроба.

Василий Макарович Шукшин был невероятно одарённым человеком. Это был безусловно великий актёр, великий кинорежиссёр и талантливейший новеллист.

Единственно, что ему не удавалось, – это большие литературные формы.

Горько, что умер он 2 октября 1974 года 45 лет (родился 25 июля 1929 года) от старой русской болезни, которая и сделала смертельной его язву желудка.

Оставил после себя великолепные рассказы.

Когда-то в «Литературную газету» ко мне ходил милейший человек – Виталий Александрович Вдовин. Он серьёзно занимался Есениным, очень любил его поэзию.

Однажды мы заговорили о «Чёрном человеке».

– Как вы понимаете эти строки: «Голова моя машет ушами, как крыльями птица. Ей на шее ноги маячить больше невмочь»? – спросил меня Вдовин.

– Никак не понимаю, – ответил я. – При всей причудливости имажинизма, при всей причудливости имажинистских образов Есенина, «шея ноги» – полная бессмыслица.

– И я так считаю, – сказал Виталий Александрович. – Я смотрел рукопись. И, кажется, разгадал загадку.

Он вытащил фотографии.

– Вот обратите внимание. Видите, как написан «Чёрный человек» – смотрите на второе «ч» – строчное. Или вот ещё: «Спать не даёт мне всю ночь» – видите строчное «ч»?

– Вижу, – заинтересованно сказал я.

– А теперь посмотрите здесь: «нагоняя на душу тоску и страх». Обратите внимание на строчное «г». Или в этом месте как оно написано: «Это ничего, что много мук» – два строчных «г».

– Так вы думаете, – начал я, обрадованной его догадкой.

– Да, думаю. Он ведь «г» и «ч» пишет почти одинаково. Иногда не отличишь. Нет у Есенина этой глупой «шеи ноги». Стих должен читаться в соответствии с контекстом: «ей на шее ночи маячить больше невмочь». «нОчи», понимаете? С ударением на первом слоге. И понятно, почему «невмочь»: бессонница, ведущая к галлюцинациям.

– Вы об этом написали? – спросил я взволнованно.

– Собираюсь, – ответил Вдовин. – Да где это печатать? В «ЛитРоссии» у меня лежит уже статья. К Прокушеву я больше никогда не пойду за помощью.

– Почему? – спрашиваю.

– А потому что он тебя прочтёт и скажет: «Что же тут нового. У меня как раз об этом статейка в «Огоньке» идёт». И точно. Через некоторое время смотришь: мои наспех переписанные мысли. Он жулик.

– Попробую узнать у Кривицкого, – сказал я. – Может, мы заинтересуемся.

Но Евгений Алексеевич Кривицкий, зам главного редактора, сказал: «Это слишком серьёзно, чтобы об этом говорил дилетант. Ах, не дилетант? Тогда почему я о нём ничего не знаю? Он что – кандидат, доктор? Ну, что значит: убедителен? Пусть идёт с этим в литературоведческое издание. Напечатают – можем одобрить. Или поспорить. Но первыми начинать не будем. Имажинисты и не такое вкручивали!»

Увы, Вдовина я почему-то больше не видел. Знаю, что он всё-таки сумел напечатать свою абсолютно логичную версию. Судя по последующим изданиям, к нему не прислушались. Везде стоит «шея ноги».

А ведь прав Вдовин! «Голова моя машет ушами, как крыльями птица». В полёте у птицы крылья выпрямлены. Она машет ими, прежде чем сесть на землю. Машет – подаёт знак: крылья устали, сейчас она сядет и их сложит. «Ей на шее ночи маячить больше невмочь» – трудно держать голову, хочется преклонить её, лечь на подушку. Хочется уснуть, но мешает чёрный человек – видение, порождённое бессонницей, мешает бессонница, будоражащая психику такими видениями и переданная звукописью на «ч»: ноЧи-маяЧить-НевмоЧь.

В последнем по времени семитомном собрании сочинений в комментарии Громовой-Опульской читаем: «В процессе подготовки настоящего издания было проведено специальное текстологическое исследование белового автографа поэмы и установлено, что в ст. 10 написано «г», а не «ч»: «…букву «г» Есенин писал так, что ее можно читать и как «г», и как «ч»; а вот «ч» везде такое, что его нельзя спутать с «г». Стало быть, здесь не «ч». А если так, остается одно: «Ей на шее ноги».

Но ведь ясно, что специальное текстологическое исследование ошибочно: «Шея ноги» – бессмысленный и уродливый образ. Стало быть, оставаться она не может. Мешает восприятию стихотворения.

Мне думается, что в день рождения Есенина (родился он 3 октября 1895 года, умер 28 декабря 1925-го) очень уместно поднять вопрос о смысле и точности его метафоры. Обращаюсь к издателям: выправите по-вдовински строчку. И объясните в примечаниях, что нелепая «шея ноги» появилась вследствие плохо различимого отличия в написании Есениным букв «г» и «ч» (которое можно-таки спутать с «г». И сошлитесь на Вдовина или на эту заметку, где я воссоздаю замечательное прочтение есенинского стиха любителем поэта Виталием Александровичем Вдовиным.

«Время не приняло Вагинова даже как «отрицательного» героя. Не только рабоче-крестьянский, но и читатель «своего лагеря» зачастую видел в нём совсем не то, что открывается сегодня нам. Мы, оторванные от тогдашних реалий, иначе оценим его самоотверженное и провидческое пренебрежение к разнообразию политических страстей: оказалось, что эта легкомысленная, высокомерная позиция – одна из немногих, не уничтоженных многоступенчатой переоценкой ценностей. Нам ретроспективно интересен вагиновский стиль, который при нормальном развитии литературы породил бы, возможно, целое течение. У нас вызывает зависть его свобода и самостоятельность в обращении с поэтической формой. Нам, вооруженным последними новостями из истории взаимоотношений искусства с действительностью, близки изыскания Кости Ротикова, первооткрывателя науки о китче, и дотошность Торопуло, регистрирующего жизнь огромной страны с помощью коллекции конфетных оберток. Виднее нам и трагедия вагиновского поколения, до главных актов которой он, к счастью, не дожил.

Блудный сын эпохи, Вагинов перебирал её смешные, уродливые, милые мелочи с ностальгией, непонятной современникам, но такой близкой потомкам, которым уже не вернуться на покинутую дедами метафизическую родину. Он, не захотевший писать эпоху такой, какой она хотела казаться, увидел в ней вечное, неподвластное воле тех, кто претендовал на роль её творцов и хозяев. Культура стояла за его плечами, на его стороне».

Я сознательно начинаю разговор о Константине Константиновиче Вагинове, родившегося 3 октября 1889 года (умер 26 апреля 1934-го), с апологетики – с цитаты из статьи благожелательнейшего к писателю критика Анны Герасимовой.

В отличие от Анны Герасимовой у меня не вызывает зависти свобода и самостоятельность Вагинова в обращении с поэтической формой. Вагинов очень характерно назвал одну из своих книг: «Опыты соединения слов посредством ритма». Да, он выдерживал определённый ритм, соединяя слова: «В пернатых облаках всё те же струны славы / Амуров рой. Но пот холодных глаз, / И пальцы помнят землю, смех и травы, / И серп зелёный у брегов дубрав. /Умолкнул гул, повеяло прохладой, / Темнее ночи и желтей вина / Проклятый бог сухой и злой Эллады / На пристани остановил меня» (июль 1921). Или вот: «Перевернул глаза и осмотрелся: / Внутри меня такой же чёрный снег, / Сутулая спина бескрылой птицей бьётся / В груди моей дрожит и липнет свет. / И, освещённый весь, иду я в дом знакомый, / И, грудью плоскою облокотясь о стол, / Я ритмы меряю, выслушиваю звоны, / И муза голая мне руку подаёт». Или то, что называется «Психея»: «Спит брачный пир в просторном мёртвом граде, / И узкое лицо целует Филострат. / За ней весна свои цветы колышет, / За ним заря, растущая заря. / И снится им обоим, что приплыли / Хоть на плотах сквозь бурю и войну, / На ложе брачное под сению густою, / В спокойный дом на берегах Невы».