Приказ предписывал взорвать не только все железнодорожные линии, но и электростанции. Согласно другому приказу в тыл должны быть отведены учреждения и части, не относящиеся к боевым, в первую очередь гестапо, СД, военная администрация и гражданские организации, чьи боевые качества сводились к нулю. Когда началось освобождение южных районов Франции, армейская группа «Г» (называть ее группой армий уже давно было нельзя) должна была оторваться от противника и переместиться на южное крыло группы армий «Б».
Не имея об этом никакой информации, Брэдли распорядился начать 18 августа продвижение на восток. За ночь его 79-я пехотная дивизия продвинулась вперед и оказалась в пятидесяти километрах от Триумфальной арки и всего в шести километрах от берега Сены. А на следующий день разведывательный отряд натолкнулся на неудачно взорванную плотину, через которую на другой берег перешел один полк, создавший 20 августа первый боеспособный плацдарм.
Двое суток спустя в приказе по вермахту об этом говорилось буквально следующее:
«Части противника, переправившиеся у Манта на правый берег реки Сена, были контратакованы нашими войсками…»
Гитлер рассматривал Париж как важный стратегический пункт. Новая линия фронта должна была пройти от устья Сены по ее течению до Парижа и далее через Дижон к швейцарской границе. Однако для того чтобы этот план стал реальностью, гитлеровскому командованию нужно было произвести кое-какие перемещения войск.
Товарный состав, в котором телефонистки штаба, и в том числе Мартина, ехали из Южной Франции, недалеко от Трова подвергся бомбардировке. Вагоны полетели под откос. Мартина была тяжело ранена. На санитарной машине ее увезли в Мец, в военный госпиталь.
После бесплодной попытки вырваться из котла под Шамбуа 2-й танковый корпус СС получил приказ присоединиться к остаткам войск фельдмаршала Моделя. Получилось так, что из фалезского мешка были выведены самые боеспособные части и соединения, в то время как второстепенные части должны были обеспечивать их отход. Судьба фалезской драмы была решена.
Гауптшарфюрер бесшумно закрыл за собой дверь, оставив в полном недоумении подполковника Мойзеля, по виду которого нельзя было определить его звание и тем более догадаться о том, что это командир артиллерийского полка, потому что ни погон, ни орденов, ни оружия у него не было. Фуражку — и ту он потерял. На ногах его были черт знает какие башмаки, а ведь он находился во французской столице, где еще совсем недавно гитлеровские офицеры появлялись во всем блеске.
До полуночи оставалось несколько минут, но чиновник в гражданском костюме, важно сидевший за письменным столом в кресле, обитом коричневой кожей, отнюдь не выглядел уставшим. Не обращая никакого внимания на стоявшего перед ним Мойзеля, чиновник внимательно читал какие-то бумаги. Настольная лампа с абажуром освещала его безупречный пробор, а когда чиновник чуть-чуть поворачивал голову, отражалась в стеклах его пенсне.
Приемник был включен, из него лились звуки бравурного марша.
Оберштурмбанфюрер Вестендорф повернул ручку приемника. Голос диктора зазвучал громче:
«Ноль часов одна минута. Сегодня вторник, двадцать второе августа. Повторяем передачу последних известий.
Из ставки фюрера сообщают: в Нормандии, в районе севернее Аржантана, наши дивизии прорвали заслон противника и, продвигаясь в северо-восточном направлении, установили связь с танковой группой, двигающейся им навстречу. Наши части, обороняющиеся на участке между реками Див и Вир, отбили несколько сильных атак. На некоторых участках наши части проводят частные контратаки.
На участке между Ёр и Сеной противник рвется в северном направлении. При Паси-Вернон отбиты его передовые подразделения.
Восточнее и северо-восточнее Шартра попытки противника продвинуться вперед не увенчались успехом.
Севернее Тулона…»
Эсэсовец протянул руку и выключил радиоприемник.
— Ну, Мойзель, печально, что вы не принимаете участия в контратаках: вы так спешно покинули свою часть…
Мойзель молчал.
— Вы, видимо, помните наш старый разговор? Тогда я сказал вам, что мы готовим последний Дюнкерк для англо-американцев.
«Круг замкнулся», — подумал подполковник.
— Я вам объяснял, что мы боремся за безопасность, и в первую очередь в оккупированных областях, не так ли? — Он потянулся за какой-то бумажкой. — Лейтенанта Тиля вы так и не привлекли к ответственности? Мне помнится, мы тогда договорились по этому вопросу.
Мойзель промолчал. «Неужели он не понимает, что сейчас не время думать о привлечении к ответственности кого бы то ни было. Интересно, что они знают обо мне?»
— По выражению вашего лица, Мойзель, я вижу, что вы смущены. Генерал Круземарк сейчас живет в свое удовольствие, а ведь в свое время мы давали вам задание информировать нас о каждом его шаге. А вы, к сожалению, нам ничего не докладывали. Жаль, жаль. Вы не обратили внимание на то, что он вытащил Альтдерфера и Тиля из этой заварухи?
«Когда же я, собственно, узнал о новом назначении Круземарка? — задумался Мойзель. — Он приезжал прощаться, но не нашел меня. В тот же день был убит Грапентин. Доложить им? А что толку? Доложить только для того, чтобы показать свою приверженность к имперскому управлению государственной безопасности?»
— Давайте перейдем к сути дела, Мойзель. Ваш начальник штаба капитан Грапентин разоблачен как заклятый враг нашего фюрера. Он хотел перебежать к противнику, но был застрелен на ничейной земле. Это было сделано при свидетелях. И бежать Грапентину пытался помочь один из ваших подчиненных.
«Был застрелен за то, что хотел перебежать к англичанам? — Мысли Мойзеля путались. — Грапентин… свидетели… А ведь Альтдерфер позвонил тогда и доложил, что начальник штаба полка погиб на поле боя при трагических обстоятельствах…»
— Вы хотите, чтобы я назвал вам имена? А Генгенбах? Вы, видимо, помните, что они были связаны с французскими патриотами, а ваш Тиль…
«Грапентин — сторонник заговора двадцатого июля? Такая мысль не так уж и нелепа. Он был сторонником немедленного перемирия на Западе, с тем чтобы бросить все силы на борьбу против красной России. Альтдерфер, безусловно, знал кое-что конкретное, но умышленно говорил о чепухе. И все для того, чтобы подвести меня».
Подполковник пожал плечами.
— Посмотрим, что мы имеем на сегодняшний день. Что касается генерала Круземарка, то тут вы ввели нас в заблуждение, потому что пренебрегали обязанностью докладывать нам обо всем. Не так ли, Мойзель? Вы прекрасно знали о роли Грапентина в заговоре против фюрера, но покрывали его. Генгенбах вел себя как предатель. И когда вам было доложено об этом, вы продолжали свою политику, потому что сами принимали активное участие в заговоре. Мы найдем Генгенбаха, где бы он ни был, и тогда пусть полагается на милость божью, да и вы тоже! О Тиле мы с вами уже говорили.
Мойзель чувствовал, что отпираться не имеет смысла. Вестендорф все равно не поверит ни одному его слову. Но как грубо он обращается со старшим офицером! А Мойзель ничего не может сделать.
Уж если Вестендорф снова приехал сюда, то, разумеется, не просто так. Сидя в подвале, в одиночной камере, и слыша стрельбу, Мойзель сделал заключение, что бои идут уже на улицах Парижа. Вряд ли ему удастся выкарабкаться отсюда.
— Ну, Мойзель, все выглядит несколько иначе, чем вы предполагали, не так ли? Председатель военного трибунала выведет вас на чистую воду. — Вестендорф протер стекла очков замшевой перчаткой.
«Неужели вот ради таких типов я и провел на фронте целых пять лет? — подумал Мойзель. — Неужели вот из-за таких типов в Нормандии да и на других фронтах погибли сотни тысяч солдат? А ведь он — это лишь частичка существующей системы! Но чем другие представители этой системы лучше? Я всегда честно выполнял свой долг как командир и, прежде чем уничтожить цель, брал ее в перекрестье прицела. Но неужели моя старательность шла на пользу только врагу?»
