— Вы, разумеется, примете свою старую шестую батарею, Генгенбах. И не будем больше вспоминать о вашем недавнем перемещении!

Обер-лейтенант поблагодарил Мойзеля за доверие, радуясь тому, что скоро увидит знакомые лица верных ему подчиненных.

— Из старого состава вашей батареи уцелели лишь двое, — продолжал Пфайлер, с трудом сдерживая охватившую его дрожь.

— А где я могу разыскать лейтенанта Тиля? — спросил Генгенбах.

При этом вопросе Грапентин смерил обер-лейтенанта внимательным взглядом, а затем ответил:

— Он вместе со своим командиром едет сейчас сюда, чтобы заключить вас в свои объятия.

Когда на НП прибыл Альтдерфер, он сразу же увидел майора и назвал его «господином Пфайлером», сожалея в душе, что не может разговаривать с ним так, как хотел бы, однако сказал, что «приветствует его от чистого сердца и рад воевать с ним снова в одном полку». Затем он подал руку Генгенбаху и сделал это с таким видом, будто они расстались только вчера. Вытерев несвежим носовым платком блестевшее от жары веснушчатое лицо, Альтдерфер лишь кивнул обер-лейтенанту Клазену и сразу же начал доверительно докладывать Мойзелю о результатах своей поездки, намеренно делая вид, что не обращает никакого внимания на Грапентина.

— Выйдем в тамбур, Хинрих, там и покурим, — предложил Генгенбах, взяв своего друга Тиля под руку и выводя его с КП. Они очутились в небольшом помещении, отделенном от КП. На ящиках из-под снарядов лежало несколько матрасов, тускло горел фонарь.

— Иди сюда, здесь можно спокойно поговорить.

— Трудно поверить в то, что наши пути с тобой так быстро пересеклись.

Генгенбах рассказал другу обо всем, что ему пришлось пережить в Уистреаме и Лионе. Рассказал о Мойзеле, которого события 6 июня буквально сломили, поведал о силе и мощи англичан и американцев.

— Меня иногда охватывает такое чувство, — продолжал он, — будто они специально ждали чего-то. Ждали какого-то важного момента, который все решит. А с тобой что было в это время?

— Что было? В Нарбонне я пристрелил одного разбушевавшегося эсэсовца, но каким-то чудом избежал военного трибунала, после чего был послан сюда, на передовую.

— А о Дениз ты что-нибудь слышал с тех пор?

Хинрих Тиль не спеша закурил. В душе у него творилось неимоверное, боролись два противоположных желания. Он тотчас же вспомнил последнюю встречу с девушкой, когда она стояла в двух шагах, но не признала его, словно не имела права сделать это. «Разве я могу говорить сейчас об этой встрече? — думал он. — А что, если все это мне только пригрезилось? Просто встретил молодую крестьянку, которая оказалась очень похожей на Дениз, и только? Правда, Генгенбах мой друг, ему можно рассказать обо всем».

— Да, я видел ее.

Генгенбах вытаращил глаза от удивления:

— Ты ее видел?

— Да. И недалеко отсюда, километрах в пятидесяти.

— Слушай, а ты не бредишь? Она же живет в Париже!

— Четыре недели назад она исчезла из Парижа.

Встревоженные подозрительным шумом, офицеры вскочили. Из-за перегородки показался капитан Альтдерфер, который неосторожно уронил на пол свой планшет.

— До этого мне хотелось поговорить с вами, Тиль, о некоей Дениз. Теперь я не вижу в этом никакой необходимости, так как вы только что сами разъяснили кое-какие подробности. Не ново для меня и то, Генгенбах, что вы и до этого поддерживали странные — я пока еще не говорю опасные — для нашего государства знакомства. А теперь вдобавок еще и это. Странно, очень странно. Честь имею, господа! — И Альтдерфер пошел на КП, чтобы поговорить с Пфайлером и дать ему необходимые указания.

Тиль покраснел как рак и в замешательстве проговорил:

— Грязная трусливая свинья…

— Не расстраивайся из-за него. Мы на фронте, где стреляют пулями, а не пыжами. Я кое-что знаю об Альтдерфере. Ну да не будем об этом больше говорить. — Генгенбах махнул рукой.

— Нам пора ехать, — нервно сказал Тиль.

Клазен и водитель Линдеман уже укладывали в машину оружие, предметы обмундирования и планшеты.

— Герхард, я должен тебе еще кое о чем сказать.

Генгенбах не спеша обернулся, спросил:

— Об Альтдерфере?

— Нет.

«Не знаю, — думал Тиль, — хватило бы у меня мужества заговорить с ним о Дениз раньше и все ему рассказать?»

Они отошли немного в сторону и остановились. Ночь была настолько темной, что они видели только контуры лица.

— Ты хочешь, Хинрих, рассказать мне что-то о своей старой поездке в Париж? — в голосе Генгенбаха не чувствовалось никакого волнения.

— Я хотел рассказать тебе об этом в самый первый день.

— В самый первый день ты передал мне привет от Дениз. А когда мы с тобой в последний раз встретились в Нарбонне, то говорили о чем угодно, только не о Дениз.

Со стороны аэродрома доносились сильные взрывы.

— С первого дня я мучился…

— …потому что не мог рассказать мне всего, что произошло тогда в Париже?

— А как ты об этом догадался?

— Ты так изменился после той поездки, боялся смотреть мне в глаза, даже тогда, когда мы спорили на охоте с французами.

— Герхард, поверь мне…

Генгенбах перебил друга:

— У меня было достаточно времени, чтобы обо всем как следует подумать… и не только о том, как мы сидели в Лионе, наполовину отрезанные от всего мира… — Казалось, это волновало его сейчас больше всего на свете.

— Я боялся за нашу дружбу…

— А за другое?

— Другое сильнее.

— А она? Как она, Притих?

Тиль помедлил с ответом, думая в этот момент о том, любит ли его Дениз. Потом он молча кивнул.

В этот момент шофер уже завел машину, мотор равномерно гудел.

— Пошли. И давай больше не будем об этом говорить. — Генгенбах взял друга за плечо, и они медленно направились к машине.

Генгенбаху было больно от только что услышанного. Тиль был поражен благородством друга.

Некоторое время ехали молча. Какой-то корабль периодически обстреливал дорогу, ведущую в Кан. Время от времени Линдеман останавливал машину и прислушивался. Когда в воздухе слышался вой летящего снаряда, а затем раздавался грохот разрыва, Тиль кричал шоферу:

— Вперед!

Водитель давал полный газ, искусно объезжая воронки. Двигаться пришлось чуть ли не шагом. Но вскоре совсем остановились.

Тиль вылез из машины и махнул рукой Генгенбаху и Клазену, чтобы те последовали его примеру.

— Здесь находятся части двенадцатой танковой дивизии СС и остатки разбитой двадцать первой дивизии, часть личного состава которой захоронена севернее Кана еще шестого июня, а оставшиеся в живых находятся на берегу Одона.

Трое офицеров пошли вперед, а Линдеман пытался провести машину, лавируя между танками.

Неожиданно среди ночи сквозь гудение танков, словно сирена, раздался пронзительный нечеловеческий крик. В этом крике было столько страдания и боли, что Генгенбах и Тиль бросились туда, откуда он доносился. Клазен остался позади. Улица в этом месте была полностью забита танками. В одно мгновение в ночной тьме вспыхнуло множество фонариков и прожекторов, которые осветили страшную картину. У одного из танков порвалась левая гусеница, и он врезался передом в кучу обломков кирпича перед домом, а пушка проткнула окно и оказалась в доме. Никто из жильцов при этом не пострадал, но правым боком танк придавил к стене дома человека. Это был унтер-офицер, и теперь он кричал во всю силу легких. На фигурке унтера скрестилось несколько лучей карманных фонариков. Механик-водитель танка нажимал на стартер, но мотор, как назло, заглох. А унтер-офицер все кричал и кричал, и никто не мог ему помочь.

Тиль ухватился за руку Генгенбаха.

— Что там такое?

Неожиданно крик оборвался.

— Ты его не знаешь. Он из батареи Хельгерта. Когда его командир перебежал к русским, он первым обозвал его предателем и изменником. А в Лионе он убежал от меня, как только начался обстрел.

Фонарики ощупывали лучами стену дома и уже мертвого унтера.