— Да, это — я.
— А это — единственный специалист в цеху.
Этот был потолще, чем двое других, на его круглой физиономии поблескивали два голубых шарика.
— Нас только трое французов на весь сектор, — доверился он мне. — Представляете. Одни иностранцы. Алжирцы, марокканцы, испанцы, югославы.
— Ваш брат в них души не чает, — неодобрительно сказал наладчик.
— Люсьену все по сердцу.
— И напрасно. Он еще наплачется. С этими людьми невозможно работать. Но если они вам станут досаждать, положитесь на нас.
— А Жиль? — сказал толстяк.
— На Жиля плоха надежда.
Доба проявлял по отношению ко мне доброжелательность, не вязавшуюся с его утренним дурным расположением духа.
— Мы должны поддерживать друг друга.
Он похлопал наладчика по плечу.
— Сейчас прозвонят, — сказал тот.
Я пошла на свое место. Некоторые рабочие спали в машинах. Другие растянулись прямо на полу, подстелив газеты.
— Вы только посмотрите, — сказал Доба.
Он показал на тело, свернувшееся калачиком на груде стекловаты. Утром, неосторожно коснувшись ее, я ощутила страшный зуд.
— Думаете, это люди? У них не кожа, а кора.
Звонок всех поднял. Те, кто спал, медленно потягивались.
Взяв свою планку, карандаш и листок, я принялась за работу. Пришел Жиль, сказал, что проверит вместе со мной три машины, чтоб показать мне, как это нужно делать.
Я прилежно слушала. Он мгновенно обнаруживал брак, отсутствие деталей на лету.
— Видите?
Я повторяла: да. Я начинала соображать. Но мне хотелось бы, чтоб он рассказал, что происходило с машиной до того, как за нее бралась я.
— Мадемуазель Летелье, я попытаюсь как–нибудь сделать это, непременно. Но, понимаете, здесь разговаривать трудно. Если я остановлюсь, машины пройдут, задержится конвейер в целом.
— Ну что? — спросил Доба после того, как Жиль ушел. — Шеф вам все растолковал?
— Да. Потрясающе. Он сразу замечает брак.
— Естественно, как–никак, начальство…
Он иронически улыбался.
— Быстрее, — сказал он, — нам некогда терять время.
Я задела его. Но он просветлел, когда наладчик, проходивший мимо, крикнул ему что–то насчет его ученицы. Это придавало ему вес.
— Который час? — спросила я.
— Три. Устали?
— Нет, нет. Все в порядке.
— Смотрите, какое безобразие!
Доба потянул меня к машине и показал на противосолнечный щиток. Ткань над шарниром, натянутая слишком туго, лопнула.
— Все–то они торопятся. Сделают тяп–ляп десять машин подряд, а потом усаживаются отдыхать или бегут перекурить в уборную. Вот этот в особенности.
Он показал мне на круглую спину мужчины, сидевшего на корточках около окна.
— Эй ты, пойди взгляни, что ты тут наделал.
Спина не двинулась.
— Отметьте, отметьте, — сказал мне Доба. — Тем хуже, пусть лишится премии. Они все равно долго тут не задерживаются. Раньше эту работу выполняли специалисты: три машины в час. Теперь — семь. Пишите: «Окраска заднего пляжа не соответствует нормативу».
Я мечтала остановиться, передохнуть. Ноги были как деревянные, суставы утратили гибкость, я двигалась все медленнее. Вскарабкавшись вслед за Доба в машину, я торопилась присесть на несколько секунд. Он заметил, что я не поспеваю за ним.
— Отдохните. Потом замените меня, а я покурю.
Сесть было не на что. Я забилась между бачками с бензином. Тут я не могла никому помешать. Усталость отгораживала меня от всех, от всего, что происходило вокруг меня. Моторы конвейера ревели на четыре темпа, у них был свой музыкальный ритм. Самый пронзительный звук раздавался на третьем счете. Он иглой пронзал виски, вбуравливался в мозг и там взрывался. Сноп осколков поражал лоб, затылок.
— Мадемуазель? Ваш черед.
Доба протянул мне свою планку.
— Приступайте. Я вернусь. Обратите внимание на солнечные щитки.
Влезть, перешагнуть, присесть, посмотреть направо, налево, назад, вверх, сразу заметить брак, внимательно проверить контуры, углы выемки, провести рукой по уплотнителям дверец, записать, положить листок, перешагнуть, присесть в следующей машине, и так семь раз в час.
Я пропустила много машин. Доба сказал, что это не играет роли, так как он прикреплен ко мне на два, три дня. Жиль подтвердил ему это.
— Потом они перебросят меня на сборку.
Я следила за стрелками больших часов на его руке. Еще полтора часа…
Когда до конца работы оставалось меньше часа, силы вдруг вернулись ко мне, и я отлично проверила две машины подряд. На третьей порыв иссяк. Последние четверть часа я уже слова не могла выговорить, чтоб указать Доба неполадки. Некоторые рабочие очищали руки у бачка с бензином.
— Эти всегда прекращают работу заранее, — сказал мне Доба.
Я позавидовала.
Мы проверяли до последней минуты, и когда раздался звонок, Доба неторопливо уложил наши планки в шкафчик около окна.
Мной овладела неудержимая радость. Конец. Я стала расспрашивать Доба, не прислушиваясь даже к тому, что он отвечал. Главное, выбраться из цеха вместе с ним, я боялась идти одна мимо всех этих мужчин.
В раздевалке женщины уже переоделись. Они громко разговаривали, и я, от радости, что сейчас уйду, расточала им всем улыбки.
Шесть часов, дневной свет еще не совсем угас, но на бульваре уже горят фонари. Я иду медленно, глубоко вдыхая уличный воздух, точно надеюсь уловить в нем смутный запах моря. Сейчас приду, лягу, подсуну подушку под лодыжки. Вытянуться на постели… Куплю первое попавшееся — фрукты, хлеб — и газету. На остановке передо мной человек тридцать, все на тот же автобус. Некоторые автобусы вовсе не останавливаются, другие возьмут двух пассажиров и трогаются. Как только окажусь внутри, смогу опереться на что–нибудь, все–таки не так утомительно. На площадке автобуса, зажатая между двумя мужчинами, ничего не вижу, кроме курток, плеч, приваливаюсь к мягким спинам. Толчки автобуса напоминают о конвейере. Мы движемся в его ритме. Болят ноги, спина, голова. Тело раздулось, голова стала огромной, ноги гигантскими, а мозг крохотным. Еще два этажа и, наконец, постель. Сбрасываю одежду. Хорошо. Умыться — я всегда говорила Люсьену, что это снимает усталость, повышает тонус, очищает душу. Однако сегодня я уступаю первому желанию — лечь. Умоюсь потом. Вытягиваю ноги, так они болят меньше. Гляжу на них и вижу, как нервно подергивается что–то под кожей. Газета выпадает из рук, и я вижу свои чулки, черную пятку, напоминающую мне о ленте конвейера. Постираю завтра.
Потом я просыпаюсь. Горит свет, я на кровати. Рядом со мной кожура от двух бананов. Теперь мне не заснуть. Сквозь дремоту опять вижу себя на конвейере, слышу рев моторов, ощущаю в ногах дрожь усталости, спотыкаюсь, падаю, и вдруг, вскакивая, просыпаюсь.
Когда я покупала газету, киоскер еще только раскладывал свой товар. Он подвешивал лампу к брезентовому навесу, служившему ему крышей. Три колонки о ФЛН [6] и сборе средств для сражающегося Алжира. Аресты происходили ежедневно. На смену арестованным становились другие. Шел разговор о чрезвычайных мерах. В автобусе вокруг меня теснилось много алжирцев. Может, и они члены ФЛН? Убивают по ночам?
Мне нравилось, что путь долог. Иногда мелькали приятные пейзажи, виды Венсенского леса — освещенные окна среди деревьев, я воображала за ними аромат свежего кофе и душистого мыла. В автобусе я просыпалась окончательно.
В раздевалку я входила одной из первых. Женщины пока со мной разговоров не заводили. Хотя молодая девушка, нанявшаяся после меня, была с ними уже в дружбе.
Я принесла старый халат, длинный, закрытый, предохранявший меня от масла и пыли.
Я работала уже четвертый день и начинала замечать что–то, кроме собственной усталости. Я обнаружила, что руки и ноги, двигавшиеся вокруг меня, принадлежат людям, что у этих людей есть лица.
Я вышла в цех до звонка, чтоб избежать улюлюканья мужчин, и увидела паренька, мастерившего какую–то табличку. Закончив, он положил ее на висевшие на крюке уплотнители — реборды, как здесь говорят.
