Скорее всего, догадывались, видели, возможно, что-то обнаруживали при переучетах в кладовой. Но не выдали. Редко такое происходит, но тут именно тот случай.

У Жени Вернигоры, внука Ильи Григорьевича, приятная открытая улыбка, спокойные глаза, мягкий взгляд, он его не отводит от собеседника, — все черты человека с чистой совестью, умного, порядочного и доброго. Знала его когда-то совсем ребенком, а теперь Евгений — примерный семьянин, уже внучку имеет, опытный специалист.

— На сколько ты младше меня? — интересуюсь я.

— На два года, — смеется он и спрашивает: — Разве вы не помните, каким я в школе был шалуном?

— Немного помню… Младших плохо помнят.

— Ну да. Как без шалостей вырасти? Мальчишка, что вы хотите…

— Ты знал правду о своем дедушке? — возвращаюсь к основной теме разговора, ради которого мы собрались у мамы.

— Кое-что слышал, но в тонкости не вникал.

Я пишу для тебя, Женя, самые полные свидетельства о добрых делах твоего дедушки. Бери, пусть живет этот рассказ в твоих детях и внуках, и пусть идет дальше в люди прекрасной легендой о славгородских спасателях, людях земли нашей родной.

В селе еще есть люди, которые дедушке Илье обязаны спасенными жизнями, и их потомки есть. Думаю, не только Юре Артемову и мне об Илье Григорьевиче рассказывали наши родные. Вспоминают его и в других спасенных им семьях. Бог дал ему долгую жизнь — 90 лет он прожил на земле и ушел от нас 4 октября 1979 года.

Присутствовал при наших разговорах с мамой, Зинаидой Сергеевной, Евгением Вернигорой также и Сидоренко Николай Николаевич. На правах одного из главных героев познакомился с рукописью этой книги, кое-что изменил в ней, кое-что прибавил. Именно тогда и рассказал о доносе своего соседа — деда Митьки, Бема — на его мать, о чем просил меня непременно дописать. Все равно эти люди всю жизнь прожили рядом, по соседству, и глаза друг другу не выцарапали, но пусть другие знают, кто чего стоит, — сказал он.

— Мама, ты рассказывала, что твои родители дружили с тем Бемом, который тетку Анну чуть за просо не посадил, — сказала я, обращаясь к маме, которая искренне угощала гостей пирогами и яблоками. — Как же он дедушку Яшу не выдал за пшеницу в скирдах, ведь, наверное, догадывался об этом, тринадцатая его душа?

— Эх-хе-хе… — вздохнула мама и как-то строго, со значением взглянула на присутствующих. — Нехорошо, конечно, получилось. Но все так сложно переплетено, что и не распутаешь с кондачка. Дед Дмитрий с Анной Александровной, теткой Нюрой, как ее называют, тоже дружил. Думаю, что со страху он тогда донес на нее, — последние слова она адресовала Николаю Николаевичу.

— И что его напугало? — с недоверием спросил тот.

— Может, то, что стал свидетелем кражи. Ведь за сокрытие преступления тогда тоже закрывали за решеткой. А ему и кроме этого хватало причин для страха. Он был политизированным человеком, иногда распускал язык, критиковал Сталина, противопоставляя ему других вождей. Ведь мог же он при этом допустить, что тетку Анну подговорили устроить ему провокацию, проверить его на лояльность?

— Как это? — вскинулся Николай Николаевич.

— Ну допустим, он подумал, что тот же участковый милиционер Люблинский или местный представитель НКВД попросил ее специально показаться на глаза языкатому соседу с якобы украденным просом. А потом наблюдали, что он сделает.

— Да нет! — воскликнул Николай Николаевич. — Мать по-настоящему украла просо. Вот интересно, — засмеялся он, — что бы они сделали, если бы она успела его сварить и мы бы его съели?

Присутствующие тоже засмеялись, но как-то сдержанно — тень того строгого времени, о котором говорилось, словно нависла над нами, и мы ощущали ее холодное и опасное дыхание.

— Решили бы, что ваш дед Митька брехун, — сказал Женя. — Вот за это он точно получил бы! Я, например, знаю, что очернителей и разных врагов советского человека тоже не жаловали. Не зря же и Ежова и Ягоду к стенке поставили.

— Но это ты знал, что она по-настоящему украла, — сказала мама, не воспринимая веселости в этом вопросе, — она знала, что украла. А Бем не знал. Он о своем думал — о том, что болтает много и когда-нибудь получит за это срок.

— Ну, не посадили же Топоркову! — не соглашался с мамиными предположениями Николай Николаевич. — Она тоже политизированной была.

— Топоркова имела ум в голове, была лояльна к власти, никому не вредила, никого не разоблачала, а работала на совесть. Таких здесь не трогали. А после войны ее спасла эвакуация. А этот, — мама показала рукой в сторону, где до сих пор стоит разваленная хата Бема, — мало что язык распускал, так еще и на оккупированной территории находился. И вдруг, на тебе, — покрывает воровку. Чем не повод для ареста?

— Это после войны он такой боязливый стал, когда под немцами побывал. А до войны? — не сдавался Николай Николаевич. — Он всегда был ненадежным…

— До войны его чуть не хапнули за длинный язык, — тут уже и мама засмеялась. — Тогда вмешался мой отец. Нескромно так говорить, но это правда. Яков Алексеевич членом партии не был, но знал влиятельных людей, которым сады разбивал. Те уважали его за знание своей профессии, за трудолюбие, вот он перед ними и поручился за дядю Митьку, спас дурака. Поэтому отец его и не боялся, — повернувшись ко мне, ответила мама на мой вопрос. — Он был уверен, что Бем его не выдаст.

— Жаль, что Яков Алексеевич так мало прожил, — сказал Николай Николаевич и посмотрел на маму, словно в чем-то был виноват: — Он был для меня, как родной. Сколько он успел добра сделать! Приучил меня к пчеловодству, выстроил дом, который позже нам продал. Возвел еще один дом, где теперь тетка Варька живет, выкопал колхозный ставок и зарыбил его, сады кругом посадил. Ветряную мельницу, я сам это помню, за селом поставил. А главное — людей от голода спасал.

— Ваш отец был здесь первым колхозным агрономом? — спросил Женя у Прасковьи Яковлевны.

— Да, ему исполнился тридцать один год, когда в 1928 году здесь основали СОЗ, общество по совместной обработке земли, — разъяснила мама. — В нем объединились двадцать восемь семей со своим тяглом и инвентарем. И отца пригласили туда заниматься агрономией, ведь его хорошо знали как опытного специалиста и талантливого организатора. Сначала он членом общества не был, оставался единоличником, но работу, возложенную на него, выполнял, добросовестно работал у них по найму. Помню, что с ним расплачивались натурой: привозили нам зерно, семечки подсолнечника, кукурузу, свеклу.

— А чем вы жили в течение года?

— Держали хозяйство. Были у нас свои кони, скот, свиньи, птица разная. Землю возделывали на огородах, пасеку имели. Отец очень пчел любил.

— Говорю же вам, это у меня от него! — заметил Николай Николаевич, показывая на вазу меда, что стояла на столе. — Я же у его учился пчеловодческой премудрости.

— Через год это общество превратилось в артель, а в 1930-м году стало колхозом, — продолжала мама рассказывать о Якове Алексеевиче. — Это уже было начало коллективизации. Тогда и мои родители со слезами подали заявление, отвели туда лошадей, скот… Не хотели, но под принуждением пришлось. А что им оставалось делать? В противном случае отец рисковал остаться не только без работы, но и без средств к существованию. Экономика страны менялась коренным образом и надолго, это было очевидно.

— И что, так молча взял и отдал свое? — удивился Евгений Вернигора.

— О! — снова вмешался в разговор Николай Николаевич. — Я знаю, что бабушка Евлампия крутого нрава была, не могла она легко сдаться. Не верю!

— Не легко, конечно. Никто так не говорит.

И мама рассказала, как было на самом деле.

А было так. Первыми в колхоз записались члены комитета бедноты. По дошедшим до нас свидетельствам, это были, в основном, неимущие люди, нищие, лентяи, бездельники, низкий элемент. Именно они грабили брошенные господские дворы, дома и имущество тех, кого вывозили в Сибирь на поселение. А также действовали как наводчики — указывали на крепких хозяев, с которыми надо покончить. Плохую память они оставили по себе у людей. Не всему я хотела бы верить, но таковы живые подтверждения.