– Я очень на это надеюсь, фрайхерр фон Ройц, – бургомистр нервно улыбнулся. – Потому что, если все обстоит так, как я думаю, моим людям подобный противник едва ли по плечу.

Барон несколько минут думал, закусив нижнюю губу. Наконец сказал:

– Хорошо. Я не лезу на вашу делянку, а никто из ваших не будет препятствовать ни мне, ни отцу Иоахиму. Напротив, вы обеспечиваете содействие, неявное, но полное.

– Именно так. О большем и не прошу.

– И правильно, – кивнул Ойген. – Ведь, как мне кажется, вам стоит подумать о том, что будет с вами и вашим городом, если… – Он нагнулся к лицу фон Глассбаха, буравя его взглядом ледяных глаз, и выдохнул: – … Если мы уедем.

Ругер судорожно сглотнул – с этой стороны он на ситуацию еще не смотрел.

– То-то, – сказал барон. – Вы неплохо держитесь, бургомистр, но в такой игре нужен опыт побольше вашего. Не пытайтесь перейти мне дорогу, а я, уж так и быть, позволю вам сохранить лицо.

Он повернулся, чтобы уйти.

– И еще… надеюсь, мне не придется переносить начало ярмарки, – сказал ему Ругер в спину.

– Не наглейте, бургомистр, – не оборачиваясь, отрубил фон Ройц. – Видит Бог, никто не хочет покинуть эту дыру больше, чем я.

За ним захлопнулась дверь. Эльза восхищенно смотрела на любовника.

– Милый, ты, оказывается, такой… – прошептала она. – Я даже и представить себе не могла!

«Я тоже», – подумал фон Глассбах, чувствуя, как стекает по спине ледяная струйка пота, как отпускает страшное напряжение. Взгляд его скользнул по полуоткрывшейся груди, по изгибу полного бедра женщины, и он вновь ощутил подъем, как после ночной речи на крыльце.

– Иди сюда, милая, – сказал он, рывком стягивая тапперт.

– Рада подчиниться, – чуть слышно промурлыкала Эльза.

Парня этого Пауль приметил, когда вышел из лавки еврея Шимона, куда по указанию Кривого Томаса отнес сверток с исполненным заказом. Выбежал на улицу и сразу увидел: сидит, ногой покачивает. Незнакомый, никогда прежде не встречался, но, ишь ты, глазеет прямо на Пауля. Да ухмыляется еще – нагло так, будто с вызовом. Высокий парняга, да и годков ему с виду поболе… Поборов робость, мальчик решительно направился к незнакомцу. Не настолько тот старше, чтобы робеть перед ним, как перед взрослым. Дойдет до кулачков – еще неизвестно, кто кого в пыли поваляет.

– Эй, ты! Че скалишься-то?

Чужак неторопливо перекинул через забор другую ногу и вниз соскочил. И впрямь высокий – глядя прямо перед собой, Пауль видел лишь подбородок и широкую улыбку. Выше посмотрел – узрел серые глаза под копной русых волос.

– Да просто так скалюсь. Солнышко светит, денек погожий, мне и весело.

Ни насмешки в голосе не было, ни подначки. Предвкушение ссоры как-то само собой отодвинулось прочь, уступив место любопытству.

– Откуда ты тут взялся? Я всех местных знаю, а тебя – нет.

– Да я тут недавно, сам никого не знаю.

– Ага! – Пауль обвиняюще уткнул палец в тощую грудь. – Так и думал, что ты пришлый!

– Так я ж разве спорил? – Незнакомец беспечно фыркнул. – Ясен путь, пришлый. Только вчера сюда пришел.

– Откуда? И зачем?

– Да ниоткуда и ни за чем. Просто так пришел. Не был здесь прежде, вот и завернул – поглядеть.

– А-а… а ты чей?

– Свой собственный. Всегда сам по себе, водой меня по свету несет, ветром катит.

– Бродя-а-ага, – догадался наконец-то Пауль.

– Странник, – поправил парень весело и как бы нравоучительно. – Я ж не брожу, я стра-анствую.

– Кривой Томас говорит, это то же самое.

– Ха! Пустое говорит. Он в жизни дальше ярмарки никуда не ходил, где ж ему разницу знать.

Пауль прикинул, не нужно ли ему обидеться за Кривого Томаса, но быстро решил, что новый знакомец нравится ему куда больше, чем строгий и вечно недовольный мастер.

– Я – Пауль. А тебя как звать?

– Перегрин.

– И где ты… ну это… странствовал?

– Много где, – на сей раз Перегрин улыбнулся мечтательно. – В таких местах, где горы вдвое выше здешних, а леса такие густые, что можно много дней идти и не видеть неба. И там, где вовсе нет ни гор, ни лесов, лишь земля – ровная, как стол, и трава высотой по пояс. Видел я пустыню, видел северные моря, видел большие города, что за целый день из конца в конец не обойдешь. Много чего повидал.

– Не врешь? – спросил Пауль с невольной завистью.

– А зачем?! – Перегрин удивился так искренне, что мальчику даже немножко стыдно стало за свою недоверчивость.

– А ты… ну это… людей черных видал?

– Видал. И черных, и желтых, и красных. И таких людей, что на людей вовсе не похожи. И таких, что с виду вроде люди как люди, а на самом деле и не люди вовсе.

Тут Пауль вздрогнул, и рот его, до сих пор от восторга слегка приоткрытый, мигом захлопнулся – аж губы в тонкую ниточку сжались. Перегрин это заметил, осекся и сказал чуть обиженно:

– Да правда же, не вру, есть такие. Хочешь, побожусь?

– Не надо, – выдавил из себя мальчик. – Тут я тебе верю. Сам такого видал. Вот точно как ты сказал: с виду человек, а присмотришься… Я это… пойду я. Кривой Томас браниться будет.

– Постой, – серые глаза странно блеснули, – не хватится тебя твой Томас. Ты мне расскажи, чего видел-то. Не бойся, расскажи, самому легче станет.

Что-то было в его глазах… Теплом от них веяло, как от залитой полуденным солнцем лесной поляны. На такую поляну охота выбежать с радостным воплем, упасть в высокую траву, собрать и кинуть в рот горсть душистой земляники. Вот и этим глазам хотелось довериться, как самому себе. Пауль – удивительное дело – вдруг понял, что только о том и мечтал еще с ночи: встретить кого-нибудь, кому можно будет все рассказать! И потом ему на самом деле станет легче.

Дом был старый. Такой старый, что давно рассыпался бы грудой прогнивших бревен и досок, кабы с боков его не подпирали соседи – лавка травника Крюгера и новенькая, крытая черепицей кондитерская братьев Ури. Внутри пахло кошками, по углам висела паутина, а отчаянно скрипучие половицы покрывал слой серой пыли толщиною в палец. И здесь жил призрак. Три года назад в этих стенах убили женщину – Еву Блоссом. Муж застал ее с любовником и пустил в ход тесак для рубки мяса, а затем очень быстро бежал из города и сгинул без следа на извилистых горных дорогах. С тех пор неупокоенный дух будоражил воображение шаттенбургских ребятишек.

На памяти Пауля почти все его приятели хвастались, будто воочию видели Белую Еву. И лично он никому из них ни разу не поверил. Ну разве мог Эрик, сын бакалейщика, войти в старый дом перед самой полуночью? Да толстяк Эри после захода солнца и носу за порог не высунет, чтобы потом его крикливой мамаше не пришлось сыночку портки стирать! А Рутгер – тот ловко загнул, хитрец, что заколоченные двери сами перед ним распахнулись. Ему даже Заноза… даже Альма поверила! Но не Пауль. Ведь дураку ясно – Рутгер наплел про двери только потому, что настоящей лазейки в старый дом ни одной не знает.

В отличие от Рутгера, Пауль такую лазейку нашел. И Альме показал. И побожился, что нынче же ночью в дом залезет и на Белую Еву поглядит.

И ведь сделал – ночью улизнул с сеновала, где обычно спал, к старому дому прибежал, нужную доску отодвинул… Темно было внутри – хоть глаз коли, и вот досада, не запасся Пауль трутом (не успел у мастера стянуть), теперь даже лучину зажечь не мог. Хорошо хоть запомнил днем, как внутри пробираться. На ощупь прополз мимо двух толстых брусьев-опор и приподнял головой рассохшуюся, треснувшую пополам половицу. Здесь тьма уже не казалась непроглядной – с улицы сквозь щели в стенах и заколоченных ставнях сочился лунный свет. Мальчик выбрался из подпола и тревожно огляделся по сторонам: до полуночи еще далеко, но кто их знает, призраков этих, а ну как они и раньше положенного являются? Нет, вокруг было тихо, пусто и пыльно. Сквозь мрак проступали очертания лестницы, ведущей на второй этаж.