Кристиан не нашелся что сказать, поэтому промолчал. Да и рыба оказалась на удивление вкусной. Проглотив последний кусок, Микаэль потянулся и вкусно зевнул. Юноша тоже не сдержался: зевок чуть не разорвал ему рот.

– Э-э, да ты, брат, носом клюешь… Давай-ка иди спать, – хлопнул его по плечу нюрнбержец. – Время позднее, а день небось будет не из легких.

– Но ведь надо, чтобы отец Иоахим на бумагу печать поставил. И Девенпорту потом передать, – неуверенно сопротивлялся послушник.

– Сам передам. Утро вечера мудренее.

Дождь, зарядивший вечером, к ночи наконец-то пошел на убыль, а затем и вовсе прекратился, но промозглая сырость, казалось, пропитала сам воздух. Похолодало… Похолодало? Да это все одно, что про солнце сказать: «Яркий фонарь у этого трактира!»

Густав Фейрах, кожевник в четвертом поколении, выдохнул облачко пара, сплюнул на обочину и знобко повел плечами. И что за оказия понесла его на ночь глядя в дорогу? Переночевал бы у Хейнрика, не оскудела бы мошна из-за пары грошей, зато ехал бы поутру со спокойной душой. Но уж шибко не понравилась ему компания, пировавшая в почти пустой трапезной трактира. И вроде не буйствовал никто, не горланил пьяных песен, за ножи не хватался. Но стоило только один взгляд бросить – и ноги сами понесли за порог, в вечернюю сырость. Уж лучше протрястись полночи да после отогреться у домашнего камелька, чем ночевать рядом с эдакими ухорезами! И что за демоны принесли их в тихую харчевню, прости господи!

Снова сплюнув, Густав плотнее закутался в потертый, видавший виды дорожный плащ, подбитый волчьим мехом. Досада жадно глодала его изнутри, как мышь, пробравшаяся в сердцевину сырной головы. Досаду хотелось утолить.

Обернувшись, он бросил смурной взгляд на мирно дремлющего Франка. Вот уж кому ни сырость, ни холод не помеха. Хоть сутки напролет готов дрыхнуть, орясина! И что, спрашивается, толку от верзилы, окромя поистине медвежьих лапищ? Да, кожи мять парень горазд, и в шуточном единоборстве на ярмарке заломать супротивника – тут ему тоже равных нет. А в остальном – дубина дубиной. Против ловкого ножа под ребра медвежья силушка – не спасение. Хорошо, что его, Густава Фейраха, здравомыслие еще не покинуло и он увез Франка от греха подальше. Парень души простой, чуть что, сразу в драку лезет. А с той ватагой у Хейнрика уж верно дело бы без крови не обошлось, прости господи!

Чувствовать себя благодетелем и здравомыслящим мужем было куда приятнее, чем мокрым индюком, сбежавшим от одного лишь намека на неприятности. Густав слегка расслабился, оживился и начал оглядываться по сторонам.

Быстро смеркалось. Лес уже утратил свою глубину и краски, сосны перестали напоминать храмовую колоннаду, светлый бор превратился в темные стены, обступившие дорогу, сжавшие ее с двух сторон. Настроение, едва приподнявшись, вновь безнадежно рухнуло. И угораздило же выдаться такому вечерочку. А уж про подступающую ночь и думать не хотелось. Эх, голова дурная! Мог ведь еще задержаться у кузена, да поспешил с товаром домой. А теперь вот трясись – то ли от холода, то ли от липкого, пробирающего до костей страха…

Густав поймал себя на том, что разглядывает смутно различимую в темноте дорогу, не решаясь отвести взгляд от разбитой, раскисшей после дождя колеи. Влево посмотреть? Вправо? Какое там! Страшно, как ребенку, забившемуся под одеяло. Жутко.

Да что же это с ним, в самом деле?! Ведь и прежде приходилось ночь в дороге коротать, но никогда, никогда еще так не трусил! Даже в местах, полных разбойников, – ну там, ясное дело, боялся, но чтобы так… Что же это, силы небесные, творится сегодня с тобой, Густав?

– Фрр… – прошептал кожевник срывающимся голосом. – Фра-анк!

И вот тут, при звуке собственного голоса, он внезапно понял, что его пугало с того момента, как стена деревьев скрыла деревеньку, и угас вдали прощальный собачий лай. Понял и чуть не поперхнулся проклятием.

Тишина… Угрюмая, гнетущая, она разливалась вокруг, обволакивала, пеленала, как паук – муху, в тугой паутинный кокон. Хоть бы пичуга какая ночная голос подала, хоть бы даже зловестник-филин ухнул – всяко лучше, чем такая тишина. Мертвая. Жуткая. Только и слышно, что размеренный топот копыт да поскрипывание деревянных осей воза. Мало не раскатами громовыми – на мили вокруг небось слышно…

Руки сами собой натянули вожжи. Лошадь встала, храпя, попятилась. В ее храпе Густав почувствовал страх. Впереди в низине поднимался туман – бледный, густой и тяжелый. А на границе этого расползающегося на глазах туманного облака, прямо посреди дороги… Рубашка прилипла к мгновенно взмокшему телу. Ох, Густав Фейрах, приехал ты…

– Отче наш, Господь всемогущий! Да святится имя Твое! Да придет Царствие Твое!.. Фр-р-р…ра-анк!

За спиной послышалось глухое ворчание. Воз ощутимо тряхнуло, когда Франк спрыгнул на дорогу. Парень, каким бы он ни был увальнем, видать, тоже ощутил эту жуткую иррациональную угрозу, исходящую от неподвижной черной фигуры, преградившей путь повозке. Но, в отличие от хозяина, страх его не обессилил, а подтолкнул к действию. Подобравшись по-борцовски и перехватив поудобнее прихваченный с воза дрын, кожемяка направился к противнику. А тот мягко и бесшумно потек навстречу – щуплый, угловатый, но удивительно уверенный в движениях.

– Ух! – При всей своей кажущейся неуклюжести, Франк взмахнул дрыном легко и быстро. Ударил наверняка, и Густаву даже показалось – попал! Но остановить не смог. Черная фигура слилась на миг с телом кожемяки, и кожевник услышал звук – будто зашипела брошенная в воду горячая кочерга.

Потом жуткий незнакомец двинулся дальше, оставив позади оседающее тело здоровяка. Ужас придал Густаву сил. Спрыгнув с воза, он опрометью бросился обратно по дороге.

– Господь наш! Господь милостивый! Господь!..

– Он не с-слышит, – черная фигура оказалась прямо перед ним. Неестественно длинная рука протянулась вперед, каменно-твердые пальцы вцепились кожевнику в горло. Торжествующий шепот странным и страшным образом походил на голос Франка. Вот только бедняга Франк никогда так не шептал:

– Он с-спит. И ему с-снишься ты… Густав.

Фейрах страшно захрипел. «Конец!» – вспыхнула в голове паническая мысль. К несчастью для него, это было лишь началом…

Густав Фейрах с интересом разглядывал то, что осталось… от Густава Фейраха. Ужас человечка и его боль все еще плескались внутри, кипели и вызывали восхитительное пьянящее чувство насыщения. Жаль, не было времени повозиться с первым путником, зато второй рассчитался за обоих сполна. Он отдал себя – всего, без остатка. Чувства, эмоции, память и даже облик – все это сменило владельца: так имущество ограбленного безраздельно переходит к вору. И вот новый хозяин уже разглядывает случайную добычу, оценивает, примеряет на себя.

Это было интересно – изменяться, становиться кем-то другим. И еще – открывать самого себя, собственные возможности: «Надо же, я ведь могу так! А как еще могу? Ну-ка…»

Сила наполняла изменчивое тело. Отнятая у другого, она так легко стала своей… И эти чувства! Этот восхитительный вкусный страх, сдобренный тонким ароматом надежды на спасение!

Тот, кто выглядел теперь как Густав Фейрах, улыбнулся. Он не вполне понимал, зачем нужно изгибать губы подобным образом, но, кажется, такое мышечное сокращение подходило его нынешним эмоциям, заключенным в человеческое обличье… временно заключенным. Скоро личность кожевника полностью распадется, переварится, превратится в чистую энергию и шелуху чужих воспоминаний. Скоро вернется голод.

Лже-Густав взобрался на воз и взялся за вожжи. Пользуясь своим новым обликом, он без труда сможет найти себе новую пищу и новое удовольствие. А потом… Наверное, он сможет найти себе и новую Цель. Пока же ему требуется лишь заставить двигаться вперед эту нелепую конструкцию на колесах. Кажется, люди используют вожжи. Примитивные создания с примитивной фантазией! Он негромко фыркнул, отдавая мысленный приказ. Лошадь болезненно вздрогнула, вздохнула совсем по-человечески и потянула воз в расползающийся по тракту туман.