Хмурясь, она пробормотала еще пару фраз, которые тоже не поддавались опознанию. Вздохнув, Н. начал было переводить свою речь на сбивчивый шведский, но почти сразу понял, что усилия его напрасны. Кое-как выцарапанный из памяти десяток финских слов проблемы тоже не решил. Порядка ради он попробовал и русский, однако с таким же успехом мог бы мычать или мяукать. Ничего больше не придумав, он продемонстрировал служащей универсальный для всех культур и народов кулак и зашагал к носовому лифту. Завтра его ждет тяжелый и долгий день, времени поразмыслить об этом цирке будет предостаточно. На случай бессонницы карман пиджака оттягивала бутылка лучшего в мире снотворного.

Носовой лифт не работал. Перенажимав все кнопки, кроме одной, он покинул кабину и вернулся к информационной стойке. За ней уже никого не было. Перегнувшись, Н. посмотрел на дисплей. Синий экран смерти – даже, скорее, серый.

Он разыскал выход на лестницу и поднялся на площадку девятой палубы. От коридора ее отделяла высокая дверь с окошком. Запертая. Сквозь стекло виднелся пустой проход, залитый желтым светом, и два ряда закрытых дверей. Признаков жизни никаких. На остальных палубах, в том числе и нижних, было то же самое.

На променаде он принялся донимать пассажиров, расспрашивая их на всех известных ему языках, в том числе и жестами. Что происходит? Почему закрыты двери? Где ваша каюта? Как вы намерены попасть в нее? И так далее, но все до одного отвечали какой-то тарабарщиной, растерянно улыбались, пожимали плечами и шли по своим делам. Вагнер бился в тихой истерике, перебраниваясь с финской попсой.

Подумав немного, Н. зашел в носовой лифт и ткнул пальцем в кнопку «12» – резко, точно иголкой в воздушный шарик. Зашипели, съезжаясь, двери, кабина дрогнула и пошла вверх.

Туман уже редел. Выйдя из лифта, Н. взглянул на сплошную переборку справа, подступил к ней и осторожно высунул голову наружу. Чуть дальше виднелись иллюминаторы, выше угадывалась громада трубы, но в целом корма «Кантаты» обрывалась по борту отвесной сине-белой скалой. В направлении носа ситуация была не лучше. Уровни ниже десятого терялись в дымке. В тысяче-другой миль недобро шумела вода.

Наведавшись на всякий случай на левый борт и развеяв немногие оставшиеся сомнения, Н. присел на первый попавшийся шезлонг и достал из кармана бутылку «White Horse».

– Лошадка-лошадка, – спросил он. – А не захлебнемся ли мы в тумане? Хотя нет, какой там. Триста пятьдесят эм-эль на все про все.

Лошадка ожидаемо промолчала. Открутив и выкинув крышку, Н. надолго приложился к бутылке и даже сумел не закашляться. Алкоголь на миг обжег пищевод, но ощущение тут же схлынуло – словно ветер задул спичку. Тепло стремительно разливалось по телу, и вскоре Н. почувствовал себя островком африканского зноя, ревущей жаркой печью посреди белой мглы.

На последнюю их встречу он тоже шел нетрезвым. Садясь на паром – в тот раз удалось раздобыть билеты на вечно переполненную «Императрицу Екатерину II», отходившую от Морского вокзала на Васильевском, – Н. пребывал в уверенности, что едет делать предложение женщине, которую любит. В его мыслях развод был делом решенным; его уже пригласили на собеседование в нескольких шведских IT-компаниях; на счету у него лежала приличная сумма – необходимая подушка безопасности. Что перевернулось в его душе за сутки на море, он так и не понял, но в стокгольмском порту сошел другим человеком. Хотя человеком Н. себя не чувствовал – скорее полураздавленным слизнем. В то утро шел снег, еще сильнее придавливая его к мостовой. К «1900» он явился за час до условленного времени, но Анника уже была там – читала книгу за столиком у окна и поклевывала салат, нервно теребя локон на виске. Освещение в ресторане приглушали, но от нее шел собственный золотой свет. Через несколько минут Н. вздрогнул, смахнул с плеч снежные погоны и пошел искать супермаркет. Ни марки, ни вкуса купленного память не сохранила – для его целей прекрасно сгодилась первая же бутылка, подвернувшаяся под руку. В ресторан он вошел, пошатываясь, отказался снимать пальто и сразу направился к ее столику. Он сказал, что не может; что не так уже и молод, чтобы начинать все с нуля; что уже завяз в своем привычном мире и прижиться в новом не сумеет. Анника протянула ему руку и спокойно проговорила: «Вот, возьми. Я сильная, я вытащу тебя из болота, перетяну в собственный мир». А может, ему только померещилось – может, все это Н. вычитал в ее серых глазах. Ему стало страшно, и он сказал, что время упущено. Что на нем лежит ответственность за женщину, которая доверилась ему и зависит от него. Что он все равно не заслуживает Анники и останется у себя в болоте, где ему и место. Несколько секунд она вглядывалась в его лицо, потом отшвырнула вилку, встала и удалилась. Н. смотрел, как ее фигурка, миниатюрная для шведки, уплывает в тени, и после видел ее только в снах. Потом она еще писала ему на электронную почту – но так, словно вела дневник, словно никакого адресата и не существовало.

Чик-чик, чик-чик, чик-чик. Н. поднял голову и огляделся. Туман истончился до легкой поволоки, сглаживающей контуры и углы. Солнца на солнечной палубе так и не появилось, но шезлонги и столики купались в призрачной тени носовой надстройки – там, предположительно, находились вертолетная площадка и капитанский мостик, хотя сейчас Н. не поставил бы на это и остатков виски. Эта глыба больше походила не на дело рук человеческих, а на известняковый монолит, извергнутый морской бездной – давно уже не белый, заплывший потеками, испятнанный птичьим пометом. У подножия глыбы, среди как попало расставленных столиков со сложенными зонтами, сидел старик в шляпе и пальто и мелко шевелил руками.

Н. встал на ноги, и палуба ощутимо качнулась. Не успев толком порадоваться переменам и грядущему шторму, он понял, что на самом деле штормит его самого.

– Hey, mister! Mister![5]

То ли из-за хмеля в голове Н., то ли из-за фокусов издыхающего тумана старик казался полупрозрачным, как медуза. А Н. для него, похоже, и вовсе не существовало – непрерывное чик-чик ни на такт не сбилось с ритма.

– Do you hear me, old man? What the fuck is going on here? Do you hear me?[6]

Он двинулся к носу прямо через бурелом палубной мебели, расталкивая все, что стояло на пути, надрывая глотку и временами отхлебывая из бутылки.

– What the fuck, really? Are you deaf? Are you fucking deaf?[7]

За свое чувство времени Н. ручаться тоже не стал бы, но сколько-то минут спустя в его одурманенных мозгах вылупилась, заскребла коготками и стала быстро набухать неуютная мысль: как бы он ни был пьян, каких бы завалов ни оставили за собой нерадивые финны, пересечь эту палубу можно самое большее за девяносто секунд. Он остановился и завертелся на месте, пытаясь сориентироваться. Под ногами хрустнуло. Нагнувшись, Н. всмотрелся в палубный сор, ничего не разобрал и в конце концов зачерпнул его ладонью.

В первое мгновение ему подумалось про какую-то рассыпавшуюся мозаику, но это были ногти – обрезанные и цельные, с рук и ног, мужские и женские, крашеные и натуральные, чистые и с застарелым грибком. Брезгливо дернувшись, Н. смахнул их с руки, и ногти тяжело, как гвозди, попадали на палубу.

Чик-чик, чик-чик, чик-чик.

– Push your fucking scissors into your ass![8] – прокричал Н., потом добавил несколько слов по-русски, развернулся и без приключений доковылял до левого борта, а оттуда к носовому лифту. Кабина как ни в чем не бывало лучилась нежным персиковым светом. Н. несколько раз промахнулся мимо кнопки, а когда все-таки попал, привалился лбом к прозрачной стенке и прикрыл глаза.

Когда он вспомнил про надпись на девятом уровне, лифт уже динькнул и застыл.

На променаде играли Вагнера – расплющенного, выцветшего, бессвязного. Сияние вывесок поблекло еще на несколько оттенков, люди двигались вяло, как водолазы по колено в речном иле, навстречу течению. Н. хотелось думать, что он спит, но многолетний опыт бессонницы научил его различать сон и явь.