Лишь осень настала, бросил я усадьбу и ушел в лес. Будь что будет, думаю, – мне теперь все едино жизни нет.

Скитался я сначала по лесной глухомани, после к людям вышел. Война-то, оказывается, в два месяца кончилась. И люди всюду веселые – а я меж ними ходил как мертвяк. Работал где придется.

Случайно узнал в одном трактире, что барона моего на войне убили. Что там с усадьбой сталось, меня не тревожило. Ни одной чужой вещи я не взял, а за Лорхен мне ответ держать перед одним Господом…

И с тех пор никто уже не называл меня Зевакой. Тошно мне глазами своими на белый свет смотреть. Не углядели они того, что должны были. Слепой я оказался, слепой и разумом нищий…

Нынче меня Бирюком кличут.

2005

Родинка на щеке – слишком крупная, чтобы сойти за милую. Скорее клякса, бесформенный силуэт какой-то амебы. Другая щека голая, но не чистая: если всмотреться, видны забитые поры. Как червоточины в трухлявом бревне. Между щеками невзрачный нос – не большой и не маленький, не картошкой и не пуговкой, с невыводимым прыщом под левой ноздрей. Или правой?

Плохо нарисованные брови. Из коричневых полос, оставленных дешевым карандашом, торчат редкие ворсинки. Чуть ниже – глаза. Вообще-то они не блестят даже на солнце, но в таком освещении кажутся особенно тусклыми, неживыми. Как там говорят про рыбу – странное такое слово? Стылая? Снулая, да. Снулые глаза. Ни цвета, ни выражения. Волосы тоже бесцветные, мышиные. Тонкие потрескавшиеся губы, микроскопический подбородок. Вялая детская шейка. Никакой симметрии.

Зачем такое фотографировать?

Кира щелкнула по крестику в правом верхнем углу.

Так пристально она не разглядывала себя уже давно. Кажется, с младших классов школы. Тогда родители и сестра еще поддерживали в ней веру, что она самая красивая девочка на свете, что когда-нибудь она станет кинозвездой, или графиней, или лунной принцессой. Но постепенно подружки стали обгонять ее во всем – росте, стройности, чистоте кожи. Их лица больше походили на те, что смотрели с телеэкранов и журнальных обложек. Она же осталась маленькой, сухонькой, серенькой. Груди у нее так и не появилось. Если в Кире и было что-то красивое, то имя. Но его никто не замечал – как раскрашенные наличники на заброшенной избе.

Кира снова щелкнула мышью. Такой же серой, как и она сама.

Снимок получился смазанным, словно лицо поймали в движении. Фона было не разобрать – посредине темно-красная полоса, сверху и снизу посветлее. И повсюду мелкая сыпь – вроде бы ее называют зерном. Даже ее допотопный телефон справился бы лучше.

Но она никогда не фотографировала саму себя. Стас ее – тем более. Только кошек, иногда странные деревья и капли дождя. Все это она показывала сестре, та радостно сюсюкала и в ответ присылала кадры из другого мира – пальмы у голубого моря, Павел с дочкой на руках, сама Вика в панамке и розовом топе, новые обои, новая плитка в ванной, зеленая маленькая «мазда», снова Павел, Настенька уже ходит, а вот наша ши-тцу, ну разве не прелесть…

Вот и сегодня от нее пришло письмо – все как обычно, Пашу обещают повысить, приезжай на новогодние, ну что ты там торчишь одна, родители тоже скучают.

И еще одно – с неизвестного адреса. Неизвестного и нечитаемого – из всех символов Кира узнала только собаку. Остальные видимого смысла не имели – стрелки, треугольники, арабская вязь и какие-то совсем уже экзотические закорючки. Обычно она читала даже спам – ей приятно было думать, что многодетные матери из Нигерии и секретари Британской лотереи обращаются именно к ней, когда просят перевести хотя бы сотню долларов на счет в швейцарском банке или, наоборот, предлагают поскорей забрать выигрыш, миллионы и миллионы фунтов. Чего-то подобного стоило ожидать и на этот раз, но текста в письме не было – только картинка в приложении. Что-то в миниатюре настораживало, и Кира, рискуя нахватать вирусов на рабочий компьютер, загрузила файл.

Ей совсем не нравилось это лицо. Она от него почти отвыкла.

«Кто вы такой? Где вы сделали эту фотографию?»

«Больше не пишите мне, я обращусь в полицию».

«??????»

Так и не придумав ответа, она закрыла браузер и вышла из системы.

Как всегда, в этот час в библиотеке стояла мертвая тишь. Среди книг и картотечных шкафов Кире было уютней, чем дома, поэтому она задерживалась каждый вечер. Но сегодня вместо привычных теней по углам клубилась холодная чернота, а ряды стеллажей как будто сдвинулись плотнее, образуя незнакомый, враждебный лабиринт. В уснувших дисплеях призраками помигивали люминесцентные лампы. Из матовой тьмы на Киру смотрело то самое лицо, бледная незаконченная маска. Только глаза запали еще глубже, провалились в никуда.

Она сдернула со стола ключи и сумочку, с вешалки – пальто и беретку, торопливо огляделась, выключила свет, заперла дверь и зашагала к лестнице. В университетском подвале летом можно было замерзнуть, зимой – свариться заживо, но в октябре библиотекарей и их клиентов угнетал лишь спертый воздух, словно пропущенный через тысячи легких и списанный в утиль. Сейчас Кире дышалось особенно тяжело. Крашеные зеленые стены влажно поблескивали в полумраке, играя с ее тенью. Прежде она не замечала, в каком подземелье работает, какой неестественный свет обмывает ее с восьми до шести, а иногда и дольше. Почему теперь? Хорошо, что на ней были кеды, – не хватало еще эха от каблуков.

Зайцем проскочив два лестничных марша, Кира вынырнула в вестибюль, пересекла мраморную пустошь и сдала ключи сонному охраннику. На улице ей стало чуть спокойнее: там были люди, машины, цвета и звуки. Моросил невидимый дождь, близилась ночь. В мокром асфальте плавали оранжевые фонари.

Родители с сестрой купили ей двухкомнатную квартиру в хорошем доме, прямо напротив университета. Большая часть ее жизни проходила в одной из двух точек – за стальной дверью на девятом этаже, с книжкой в руках, или под брюхом стареющего вуза, тоже среди книжек. Изредка в этот график вторгались рейды по секонд-хендам – ее гардероб состоял из черного, коричневого и белого, отступлений не допускалось – и прогулки со Стасом, в последнее время раз-другой в месяц. Такая жизнь ее устраивала, сколько бы ни сокрушались родные, призывая ее то завести молодого человека, то перебраться к ним в Москву, то устроиться секретаршей в мэрию – дядя Игорь поможет, а платят куда как лучше, чем в этой твоей избе-читальне. Иногда им почти удавалось убедить Киру (не по первому пункту, конечно), но потом до нее доходило, чего это будет стоить, – новые места, новые люди, новые проблемы. Зачем что-то менять, когда и так все хорошо?

Закрывая зонт в подъезде и вытирая ноги о коврик, Кира почти пожалела, что у нее никого нет. Ее бы встретили, успокоили, разобрались бы во всем. Но было бы и много другого, ненужного. Взгляды, слова, прикосновения. А Стас ей поможет ничуть не хуже.

Она кивнула консьержке, на ходу сняла берет и остановилась перед почтовыми ящиками. После библиотечной мглы здешние краски ласкали взгляд: молочные потолки, нежно-персиковая штукатурка, сами ящики – новенькие, густого винного цвета. Сверху лила янтарный свет люстра, стилизованные лампочки-свечи красиво отражались в зеркале, занимавшем целую стену от пола до потолка. Выудив из ящика счет за электричество, Кира мельком взглянула на себя – никаких провалов под бровями, конечно же, – и направилась к лифту. Засыпать опять придется с диазепамом.

Ей снилось, что она лунная принцесса.

В ультрамариновом небе сияла ее госпожа и покровительница, срывая покровы со всего земного – аллей и цветников, скульптур и фонтанов, беседок и дворцов, оплетенных паутиной кварцевых дорожек. Воздух благоухал жасмином и сиренью. У принцессы были длинные золотые косы, тонкие белые ноги, синяя юбочка и огромный малиновый бант на груди, в руке – сверкающая пурпурная брошь. Этой ночью ей предстояло много дел.