Н. поднял бокал к губам и сделал глоток. Что-то твердое, острое царапнуло глотку. Организм среагировал раньше его – и через секунду «маргарита» оказалась у него на коленях, так и не попав в желудок. Словно бы отмечая это событие, снова загудела «Кантата», и собственного кашля он не услышал. Оброненный бокал покатился по палубе и скрылся во мгле. Н. дышал тяжело и мелко, осторожно ощупывая горло, потом, сплюнув на ладонь, поднес ее к глазам. То ли крови действительно не было, то ли в тумане все цвета вылиняли до светлосерого. В горле – никаких новых ощущений. Кажется, обошлось.
Сдвинув колени, он осторожно провел по ним руками и сразу же нашел то, что искал. Крохотное, не больше обгоревшей спички, но плоское и плотное. Он долго держал предмет перед глазами, пока не убедился в его неприятном происхождении.
Ноготь. Судя по длине и ширине – мужской, срезанный с безымянного или среднего пальца. Относительно чистый.
Он резко встал со стула и зашагал к палубному бару – по крайней мере, в его общем направлении. Умереть в туман на безлюдной палубе, подавившись ногтем из коктейля, плывя на чужие похороны, – это даже не смешно. Все эти четыре года воля к жизни покидала его, сочилась по капле из незаживающих душевных ран, но уходить вот так было нельзя. Даже если и ногтем, даже подавившись – пусть только на той или на этой стороне, не посередке. На одном берегу он ушел бы вместе с судьбой, от которой отказался, несбывшейся и потому бесконечно яркой. На другом ждала реальность без цвета и запаха, ничем не лучше этого тумана – но все-таки ждала, нуждалась в нем. Здесь, на полпути, у ногтя не было на него прав.
Под ноги Н. попалось несколько коварно расставленных стульев, но наконец его пальцы коснулись холодного металла. Вообще-то здесь полагалось быть окнам ночного клуба, но тот мог стать жертвой недавней реконструкции. В одном из последних писем Анника сообщала, что «Кантату» увели на верфь и разбирают по болтику, а на воду она вернется с полностью обновленной начинкой. Н. к тому времени вытравил из себя потребность отвечать ей, но игнорировать не научился, а про черный список не хотел даже и думать. Пришло еще два или три, и больше с ее адреса ничего не поступало – до вчерашнего вечера. Оскар писал на таком корявом английском, что поначалу разум Н. выхватывал из текста ошметки фраз, не понимая, как связать их между собой: 22-е, причал, несчастный случай, не верю, утонула, было уже поздно, святой Катерины, вторник, ненавижу тебя, сестра хотела, прилагаю. Потом он долго глядел на распечатку с единственным словом, набранным огромным шрифтом: KOM. Файл нашли в невыключенном ноутбуке, в папке, названной его именем.
Пройдя до упора налево, Н. увидел перед собой наглухо запечатанную дверь без ручки. Дверь сидела в такой же глухой белой стене. По обшивке медленно сползали прозрачные капли влаги.
Проклиная туман и свои способности к ориентации, он двинулся вдоль стены направо. Прямо над головой ожила труба, заставив его вздрогнуть. Он сделал еще несколько шагов и хотел было повернуть за угол, но стукнулся обо что-то лбом. На пути у него стояла точная копия левой двери.
Н. осознал вдруг, что до сих пор держит в щепоти чужой ноготь, и разжал пальцы.
Никаких дверей у боковых проходов он не помнил, однако и памяти своей не доверял. Может, доступ на палубу закрыли из-за тумана? Но почему вот так, без предупреждения? И как им удалось провернуть все настолько бесшумно? Пожалуй, в этот раз стоило перебороть себя и взять билет на самолет. По крайней мере там пассажиров не запирают в багажном отсеке.
Развернувшись и растопырив руки, он потихоньку тронулся в обратный путь. Злости уже не было – и там, где она только что бурлила, свернулась клубочком привычная неясная тоска. Туманная гуща вокруг казалась ее продолжением.
Чик-чик, чик-чик, чик-чик. Нет, для птицы звук слишком механический. Н. вспомнил про старика.
– Hey, mister! – закричал он во все стороны сразу. – The way is blocked here. You should leave the deck with me.[3]
Слова, лишенные всякой звонкости, увязли в тумане и вяло пошли на дно. Он и сам-то их едва расслышал. После нескольких беспомощных окриков и пары набитых синяков Н. мысленно послал хрыча к морскому дьяволу и стал пробираться к борту. Чиканье не прекращалось, не становилось тише и доносилось словно бы отовсюду. Чем мог живой человек с таким автоматизмом заниматься столько времени? Чиркать зажигалкой? Раскладывать и складывать нож? Наверное, старик оказался умнее его и не стал задерживаться на палубе, а звук издавала отставшая пластина обшивки или еще какая-нибудь железяка.
Из творожной мглы выступил фальшборт. Вцепившись в планшир, как утопающий в протянутое весло, Н. начал перебирать руками и ногами и мало-помалу продвигаться вперед. Под ботинками что-то неожиданно захрустело, словно палубу выстилала прошлогодняя хвоя. Еще один гвоздь в гроб «Кантаты». В прежние времена здесь можно было уронить платок и поднять его чистым.
Вскоре он уперся в очередную глухую дверь, но справа приветливо светилась прозрачная утроба корабельного лифта. Значит, они отсекли и носовую палубу. Похвальная забота о пассажирах – всех, кроме одного. Или двоих.
Чувствуя себя отсыревшим насквозь, он ввалился в кабину и нажал на кнопку с горящей красной девяткой. Ничего не произошло. Он попробовал «10», «11», «8», но машина прореагировала только на «7»: с шуршанием закрылись двери, что-то еле слышно заскрипело над головой, и лифт поехал вниз. Н. тупо уставился перед собой и вскоре был вознагражден цветастой панорамой променада. Проезжая девятую палубу, он спохватился и повернул голову, но успел разглядеть лишь, что на стене прямо напротив лифтовой шахты коряво намалевана какая-то надпись – какая, непонятно. Так или иначе, на причуды судового дизайнера ее было не списать. Такие каракули Н. видел каждый вечер в сером доме на Кораблестроителей, поднимаясь на третий этаж к усталой женщине с грустными глазами.
Кабина остановилась, двери разъехались, и лифт словно бы осел, испустил дух – как будто ток, наполнявший его металлические жилы, разом схлынул. Кнопки потухли. Н. интереса ради нажал на двенадцатую и, подождав немного, ступил на променад.
Тут действительно играли Вагнера – но как-то нестройно, испуганно, усиливая скрытый в музыке диссонанс. Одуревшему от тумана и одиночества Н. показалось, что вывески магазинов стали чуть тусклей, улыбки продавцов и официантов – бледнее, детские крики – глуше, словно кто-то покрутил ручку настройки и убавил интенсивность паромной жизни на несколько делений. Он направился к информационной стойке, но понял, что идет не туда, недоуменно повертел головой и замер. Корма. Носовой лифт вывез его на кормовой конец променада. Постояв немного в оцепенении, он сорвался с места, подбежал к наружным дверям – уж эти-то были закрыты всегда – и всмотрелся в круглое окошко. Туман, один туман.
С туманом спорить было не о чем, поэтому Н. крутанулся на каблуках и пошел искать стойку, где бы она теперь ни располагалась. Похоже, его пробежка осталась незамеченной: если на него и посматривали, отрываясь от покупок, напитков и болтовни, то с обычным туповатым любопытством праздных людей.
Бюро информации обнаружилось на прежнем месте, между ирландским пабом и магазином финских сувениров. За стойкой сидела женщина лет тридцати в аккуратной малиновой форме и с отсутствующим выражением лица. Увидев Н., она широко улыбнулась и проговорила что-то неразборчивое, судя по интонации – добрый-день-чем-могу-вам-помочь. Н. по-английски изложил свою жалобу, не забыв упомянуть и про старика, который, возможно, валяется на верхней палубе с сердечным приступом. Он уже хотел перейти к лифту и кнопкам, когда заметил наконец, что улыбка служащей расползлась во что-то совсем неестественное, а между нарисованных бровей залегла угрюмая морщинка.
– You don’t speak English, don’t you?[4] – спросил он.
