Чтобы Санни не чувствовала себя одинокой, я через неделю купил у одного крестьянина в Тетенсене Дженни — ганноверскую кобылу вороной масти. Такая добрая, кроткая и медлительная — она даже хвостом бы не взмахнула, чтобы согнать мух. За шесть тысяч марок она стала моей. Возвращаясь домой, мы проезжали три полосы автобана и перескакивали десятиметровые мосты — и ничего. Там, где другая лошадь испугалась бы, мне приходилось следить, как бы Дженни не заснула.

«Погляди–ка, Наддель, что за ангелок!» — восторгался я, выпустив Дженни пастись на лужайке за домом, и следя за тем, как она вышагивает в тени дерева, почти касаясь ствола. Я наслаждался прекрасным ощущением того, что я просто замечательный лошадник. С сознанием того, что мы приобрели самую добрую лошадь на свете, мы отправились спать.

На следующее утро Дженни вела себя, как автомат, в который кто–то бросил монетку: шея поднялась вверх под прямым углом, уши повернулись на сто восемьдесят градусов. Когда я предпринял попытку подойти, она устроила мне настоящее родео: выпрямленные ноги, спина выгнута, как у кошки, и она отпрыгнула в сторону так, будто среди ее предков были лягушки.

У меня было этому только одно объяснение: должно быть, ночью кто–то пришел и потихоньку подменил мою милую лошадку.

Много позже я услышал, что среди животноводов бытует славный обычай скармливать животинке перед продажей несколько пилюлек, чтобы она себя хорошо вела и ее легче было продать. Знаток сразу же распознал бы обман по глазам животного. Для крестьян вид такого типа, как я, блондина с закатанными рукавами, который приезжает на Феррари, это словно пасха и рождество вместе. Бери и обманывай.

Но если на моем лугу оказывается такая лошадь, я быстро в нее влюбляюсь. А то, что я люблю, я не могу просто так вернуть, словно какой–нибудь свитер с зацепкой. Итак, Дженни осталась.

Как я подчеркивал в первой книге Болена, Наддель была настоящим талантом по части верховой езды. И вот теперь она впервыесмогла доказать свое умение на лошади. Гляньте–ка: Дженни заполучила специальные удила, которые переводили бы команду поводьев, словно переключение скоростей. И в течение года обе дошли до того, что довольно успешно стали принимать участие в скачках с препятствиями.

В принципе, для полного счастья мне не хватало только нескольких дойных коров. Но я боялся, что Наддель, проснувшись однажды под одной из них, скажет: «Чудесно! А теперь, парни, один из вас четверых отвезет меня домой».

Ладно, ладно! Не буду начинать все сначала…

Когда Наддель уезжала три года назад, я, конечно, хотел оставить лошадей у себя: «Они мои, они останутся у меня», — сказал я ей.

А она на это: «Нет, это мои лошади, я все время заботилась о них».

«Ну, хорошо», — не долго думая сказал я, ибо не желал ссоры, — «это твои лошади. Но, возможно, — ты ведь не против? — ты оставишь их у меня. И будешь заходить, чтобы покататься».

Но Наддель вела себя со мной столь норовисто, что предпочлаотдатьСанни и Дженни случайной знакомой. А через два месяца она снова успокоилась.

«Слушай, Дитер», — сдалась она, — «ты, вообще–то, был прав. Я так скучаю по Санни и Дженни! Я заберу лошадей и поставлю их у тебя. И буду заходить к тебе, чтобы покататься».

Она позвонила своей знакомой. И сразу же получила ответ: «Ясное дело, никаких проблем, Наддель! Конечно, ты можешь получить назад лошадей. По пять тысяч марок за каждую».

Я был готов вызвать адвоката. Но выяснилось, что Наддель не просто отдала кобыл, а даже подарила их. Что подарено, то подарено, с юридической точки зрения тут ничего нельзя было поделать. И я, недолго думая, решил порадовать Наддель.

Я проверил свою идею, спросив Наддель: «Как часто ты хотела бы ездить верхом?»

А Наддель на это: "..Ммм, я точно не знаю».

«А как ты собираешься добираться в Тетенсен? У тебя вообще есть машина?»

«… ну… нет… но я посмотрю! Я что–нибудь придумаю. Я могу ездить на автобусе…»

Когда я услыхал про Наддель и автобус, то понял: оставь это, Дитер. Ты увидишь ее здесь, если повезет, раз в году. А в остальное время тебе самому придется обо всем заботиться.

Позже я узнал, что Наддель потребовалось двенадцать месяцев после нашего расставания, чтобы распаковать свои пять с половиной коробок, в которых она перевозила вещи.

1999

Дики Третий

Для защиты от грабителей я всегда держал свору собак: Рембо, Роки, Дики. Дики Второй. Дики Третий. Все они были ротвейлерами, за исключением Роки, гольден ретривера.

И кроме того, еще был Чаки, немного чокнутая мальтийская болонка, дрожавшая двадцать четыре часа в сутки. Собственно, это была не собака. Скорее, морская свинка–переросток. Но Наддель наконец–то нашла существо, о котором могла бы проявлять материнскую заботу.

Как–то раз Дики Второй во время игры уселся на голову Чаки и немного пережал ему трахею.

«На помощь, на помощь, Чаки умирает!» — заорала мне Наддель и, перепуганная, побежала в сад.

Я склонился над Чаки и увидел, что случилось: и впрямь, его глаза потеряли блеск, а глазные яблоки потускнели. К счастью, я вспомнил о курсах первой помощи, которые некогда проходил: я взял в руки его головку, размером не больше мандарина, и сунул его нос себе в рот. А потом вдул в него воздух. Произошло чудо: Чаки сразу заморгал и встряхнулся. Все было в порядке. За исключением того, что в его и без того маленьком мозгу образовалась вмятина. Остаток своей жизни песик все время припадал на левую лапу.

Мы с Наддель все время ссорились из–за собачьих пи–пи и ка–ка. Дело в том, что в моем саду росли древние буковые деревья. До тех пор, пока не появились собаки. Мы держали только кобелей. А кобель, разумеется, хочет писать и метить свой участок. Я чуть было не убил своих дорогих кобелей за то, что они насмерть зассали мои буковые деревья. Сначала листва побурела, потом опала. Все это мочевая кислота, недаром она так зовется. Это было очень грустно. Трехмесячный щенок поднимает лапку под столетним деревом и отправляет его на растительные небеса. Мне было жаль деревьев. Таков уж я: в часы покоя я разговариваю даже с деревьями.

Ситуация принимала гротескные очертания. В честь старых буков я отправлялся в питомник и за много тысяч марок покупал там деревца и кустики. Стоило мне посадить их, как мои ротвейлеры принимались за дело: выкапывали растения, орошали их своим пи–пи или пожирали кору. Настоящая программа по уничтожению гигантских сумм.

Наш газон был покрыт кучками и стал совершенно непроходим. Через каждые семь метров там громоздилось нечто, что несколько часов назад было «Фроликом» или «Чаппи». Дошло до того, что мы с детьми не могли поиграть перед домом в футбол. Потому что вместе с мячом в воздух каждый раз взлетало десять грамм собачьих кaкашек.

Собственно говоря, в нашем домашнем хозяйстве существовало строгое разделение труда. Дитер — зарабатывать деньги. Наддель — сидеть на диване.

«Послушай, Наддель, сделай хоть что–нибудь!» — восклицал я в сердцах, — «В конце концов, это и твои собаки. Их можно приучить к месту, где они будут писать. И где они должны делать кучки. Позаботься об этом!»

Позаботиться могло значить: клуб дрессировки собак. Могло значить: заниматься животными минимум два–три часа в день. И у меня не возникло бы никаких проблем, если бы Наддель возложила это поручение на Вальди, нашего садовника.

И колесо судеб завертелось. Дики Третий наслаждался своей свободой и облюбовал себе элитное хобби — травлю косуль. В конце концов, в результате постоянных упражнений он так натренировался, что ему и впрямь удалось схватить косулю. Части растерзанного животного лежали по всему лесу. Мне не оставалось ничего иного, кроме как позвонить леснику. «Безответственность! Как Вы только могли! Позор. Позор!» — гремела трубка. В качестве штрафа мне пришлось уплатить пятьсот марок. Тогда–то Дики и узнал вкус крови.

Он сразу же принялся нападать на Санни и Дженни, подбираясь к ним и облаивая. Санни, не долго думая, треснула его копытом по черепу. Любая другая собака была бы нокаутирована. Но только не ротвейлер. У них подавленная чувствительность к боли! ДикиТретий только помотал головой и снова залаял.