И ничего из этого, решила Шира Кальпурния, ей помочь не могло. Потерев глаза, она зевнула и поморщилась от хруста собственной челюсти. Как только экран планшета почернел, Шира выдвинула инфоковчег из ниши, пробормотала краткое благословение его машинному духу и вернула устройство в стеллаж на стене камеры.

На маленьком столике в центре помещения лежали заметки Кальпурнии, аккуратно сложенные, отсортированные, исписанные примечаниями и правками. Каждый час или около того ей приходилось складывать бумаги заново: вибрация от двигателей дромона гасилась не полностью, и всё, положенное Широй на стол, имело обыкновение незаметно уползать, будучи оставленным без внимания. Вскоре после того, как они покинули главный Инкарцерий, женщина перед сном провела беспокойный вечер в блужданиях по камере площадью три на три метра, за вычетом пространства, занятого архивным стеллажом, тюфяком и столиком. Она прикладывала ладонь то к одной, то к другой стене, пытаясь определить по силе вибрации, в какой стороне находится корма дромона. В общем, ничего не вышло.

Отойдя от стеллажа, Кальпурния снова села и пустыми глазами уставилась на чистые листы перед собой. Вертя стило между пальцев, она думала, писать ли заметки по материалу о Клейцен-Онжере, чтобы потом вернуться к ним. Нет, не стоит. Конечно, это была интересная информация, даже в какой-то мере вдохновляющая: земля, непригодная ни для чего, по милости Императора стала служить праведной и добродетельной цели.

Кроме того, Ширу поразила сама суть наказания — оно скорее напоминало полные символизма, ритуализированные воздаяния Адептус Министорум, чем суровые и прагматичные кары, определяемые Арбитрес. Раньше, на Гидрафуре, она могла бы уцепиться за эту идею, проследить, как пустыня обернулась местом взысканий, изучить, как обычаи Экклезиархии смешались с жестким уголовным правом арбитров. Она могла бы подискутировать об этом с Нестором Леандро на одном из официальных банкетов для высшего состава, или направила бы Куланна или Амри для исследования фактов и последующего выступления с критикой; такой опыт был бы полезен для…

Чем об этом думать, лучше вообще не думать. Кальпурния подавила тяжелые мысли. Просто Клейцен-Онжере мало чем мог ей помочь, вот и всё. Любопытная история о тюремном мире почти за сегментум отсюда, не более того. Шире нужно было сосредоточиться.

Она должна была подготовиться к собственному суду.

Кальпурния подскочила от грохочущего удара в дверь камеры. Женщина слышала его не в первый и даже не в сотый раз, но, разумеется, всё было рассчитано так, чтобы всполошить её и вывести из равновесия. В заметках Ширы имелось множество клякс и нечаянных росчерков пера посреди слова, оставленных в такие моменты.

У неё была пара секунд, чтобы собраться после удара и до колокольного боя, разносящегося из вокс-решеток в стенах помещения. Оглушительный перезвон пробуждал новые скверные воспоминания. Когда он смолк, Кальпурния уже стояла на одном колене в маленьком кусочке свободного пространства посередине камеры, как того требовал закон.

В открывшуюся с громыханием дверь вошли двое мужчин, но Шира смотрела строго вперед, будто на плацу. Ведущий каратель воздел посох и с силой ударил металлическим наконечником в пол. Дверь скользнула обратно, закрылась, и на предписанные восемь секунд наступило молчание. Затем вошедшие заняли вторые позиции, и посох снова обрушился на палубу.

Чин Кальпурнии позволял ей наблюдать за происходящим. Арбитру более низкого звания пришлось бы опуститься на оба колена и склонить голову, либо распластаться на холодном металле и слушать, как посох врезается в пол рядом с его ушами. Шире, как арбитру-сеньорис, было разрешено стоять на одном колене, с прямой спиной и поднятой головой, а также смотреть карателю в глаза.

Подчиняясь тому же правилу, Даст снял шлем и положил его на стол, глядя на Кальпурнию поверх сломанного носа и густой каштановой бороды, которую он красил в вертикальные черные полоски, воспроизводя рисунок на своем мундире ведущего карателя. Его пальцы, сжимавшие посох, блестели аугметической сталью.

Шира не отводила взгляда от тускло-голубых глаз Даста. Его спутник, Оровен, стоял по правую руку женщины, на расстоянии четырех шагов; на него заключенная не смотрела. Гарнизонный священник носил поверх униформы Арбитрес алый кушак с золотым шитьем, а вокруг шеи обматывал узкую полоску пергамента с полным текстом Первого псалма Законодателя. Как всегда, от Оровена шел легкий запах дыма лхо.

Посох снова врезался в палубу. Кальпурния не дрогнула.

— Огласи Арбитрес свое имя.

— Шира Кальпурния Люцина.

После столь многих сессий саморазоблачения ей уже не приходилось умышленно воздерживаться от произнесения своего звания. Первые несколько раз Шира чуть не обмолвилась.

Удар посоха.

— Огласи Арбитрес, в чем обвиняет тебя Император.

— Бессмертный Император обвиняет меня, посредством бдительности и мудрости Его избранных Адептус, в преступном неисполнении предписанного и назначенного мне долга.

Удар.

— Огласи Арбитрес суть твоего преступления.

— По праведной и милосердной воле Его-на-Земле, я исполняла долг и обязанности арбитра-сеньорис в служении Лекс Империа. По долгу моему и приказам, данным мне именем закона моими избранными Императором повелителями, я должна была председательствовать и судить на процессе введения имперского хартиста в права наследования. Слушания провалились.

Шира уже много раз проходила через всё это, и слова больше не застревали у неё в горле. Кальпурнии хотелось верить, что причиной тому её смирение с этими речами, а не появившееся безразличие. Она продолжала:

— Слушания провалились. Я проявила самонадеянность и неосмотрительность. Я не сумела распланировать и провести процесс. Сам зал суда Арбитрес на Селене Секундус был охвачен мятежом и кровопролитием. Представители линейного флота Пацификус и Адептус Министорум стали тому свидетелями, и закон был принижен в их глазах вследствие моего упущения. Хартист погиб, и его избранный Императором род пресекся вследствие моего упущения. Верные и благочестивые Арбитрес погибли вследствие моего упущения.

Во время некоторых сессий от неё требовали перечислять имена и звания убитых, но в этот раз Даст не отдал такого распоряжения. Шира порадовалась, что ей не придется называть арбитраторов, павших на Селене Секундус.

Удар.

— Огласи Арбитрес суть твоей слабости.

Кальпурния набрала воздуха.

— Я оглашаю себя слабой в бдительности, слабой в решимости и слабой в суровости. Моя неготовность к измене и мятежу наследников, неспособность заглянуть под маски скорби и долга, надетые ими, указывают на мою слабость в бдительности. Мое смятение, вызванное беспорядками и насилием, что сорвали слушания, и поспешное, опрометчивое суждение, не соответствующее принципам законности, указывают на мою слабость в решимости. То, что нарушители закона и мятежники были усмирены и раздавлены Флотом, хотя их следовало у всех на глазах сокрушить кулаком Арбитрес, указывает на мою слабость в суровости.

Тщательный формализм её тона был выбран самой Широй, поскольку Даст с начала заключения не требовал использовать определенную структуру или порядок слов во время сессий. На протяжении карьеры Кальпурния часто присутствовала на саморазоблачениях, и далеко не однажды руководила ими. Тогда она холодными глазами смотрела на обвиняемых, многие из которых срывались в истерику, сломленно хныкая о своих упущениях и бесчестьях, либо вопили, утверждая, что не сделали ничего плохого.

«Никто не может в точности знать о совершенном преступлении, кроме самого преступника и Его-на-Земле, — как-то раз сказал ей каратель Нкирре на Дон-Круа. — А для преступников саморазоблачение перед законом, возможно, остается единственной доступной и подходящей им формой служения».

Шира гордилась тем, с каким достоинством она исполняет эту службу. Ей хотелось верить, что нежелание сломаться перед Дастом не имеет никакого отношения к гордости.