Захар Захарыч так живо вспоминал прошлое, что не удержался, захохотал. Просмеявшись, опять стал рассказывать:

— Попросилась к нам ночевать побирушка. А мать у нас добрая была, божественная такая. Постелила ей на полу в кухне. Перед сном напоила, накормила, все честь честью. Только утром просыпается, а побирушки той нет. Хватились — старшего брата сапоги потерялись. Хорошие сапоги были, яловые. Что делать? Брат говорит мне: «Захарка, седлай коней!» Оседлали пару жеребцов — и вдогон. Настигли! Она было с дороги в тайгу, так куда там — от коней не уйдешь. И сапоги при ней. С испугу даже не кинула, так и стоит с ними в руках. Заплакала, встала на колени и молит, чтоб простили. Стали мы думать, что делать с ней. Убить — никому никакого интересу, да и грешно вроде. Брат и говорит ей: «Раздевайся!» Она заупрямилась было, мы как взяли ее в два кнута, сразу шелковая сделалась. Собрали мы все ее шмутки, брат встал на седло и привязал все это на сук, на сосну. Она в ногах валялась, делайте, говорит, со мной что угодно, но только не это, дайте наготу прикрыть. А брат говорит ей: «А когда сапоги брала, ты о чем думала?» А гнус, я вам скажу, — дыхнуть нельзя… Хлестнул ее брат напоследок раза два и уехали… Вот те и суд…

Захар Захарыч опять засмеялся, утирая слюни, текущие по бороде.

— Год спустя я этой дорогой проезжал. Завернул к той сосне. Все еще ее шмутки на суку болтались.

— А куда ж она сама делась? — спросил я.

— Бог ее знает. Может, медведь задрал, а может, от гнуса ума решилась. Это очень даже просто бывает.

— Это бесчеловечно, — сказала Лита, выходя из-за занавески.

Старик ответил насмешливо:

— Эка куда хватила — бесчеловечно. А это она человечно чужое добро прихватила? Пусть спасибо скажет, что живую отпустили. Мы сперва хотели ее саму на ту ветку…

— И не жалко вам ее было? — спросила Лита.

— Какая может быть жалость? Никудышная была бабенка — ни для работы, ни для удовольствия. Вся как есть истраченная.

Весна всегда прекрасна, но особенно хороша она после долгой сибирской зимы. И несмотря на голод, я был бы счастлив, если бы не плохие сводки с фронтов. Падение Керчи, тяжелые бои за Севастополь. Сводки слушаем молча, без всяких комментариев. Противник наступает. Перед нашими войсками вся его огромная, бесчеловечная военная машина. Минул год войны… А перелома еще нет.

«В течение 22 июня наши войска на Харьковском направлении вели бои с наступающими войсками противника. На Севастопольском участке фронта продолжались упорные бои».

Захар Захарыч окончательно сбросил маску несчастного старичка. Ему доставляет удовольствие угрожать мне и Лите.

— Всех перережу. Никто мне не нужен. И Лешку и Литку — всех задушу. И дом спалю, чтоб никому не достался.

— Ну, хватит брехать что ни попади, — кричит на него Аграфена Ивановна. — Совсем из ума выжил?

Лита приходит ко мне. Лицо ее в красных пятнах, от злости она сжимает маленькие розовые кулачки.

— Алексей, ты слышишь? Надо заявить на него, что ли?

— Вот испужала, — смеется старик. — А хоть бы и заявила. Работать меня не заставят, потому что возраст вышел, а пайка мне хоть где обеспечена… Я вот Литку, к примеру, удавлю, мне ничего не будет. Вот так-то именно, что касается…

— Я не могу, — говорит Лита. — Уйду, а то что-нибудь сделаю.

Хлопнув дверью, уходит.

— Нервенная оченно, — хохочет довольный старик. — Лечитца надоть.

Ему почему-то доставляет удовольствие коверкать русские слова, которые он умеет произнести правильно. «Нервенная», «надоть» — все это в пику нам.

Через полчаса Лита возвращается и уже спокойно говорит:

— Он нарочно издевается, видя, что мы все прощаем. Надо в милицию. Пусть они что-нибудь предпримут.

— В милицию? Ну что ж, я пойду. Не откладывая, сейчас и пойду. Если не поздно.

— У них круглые сутки.

— Пойдем вместе, — говорит Лита. — Мне тоже есть что сказать.

Заглянув ко мне, подозрительно осматривает меня:

— Ты что, в этой рубашке хочешь идти? Вот дыра на локте.

— Неважно.

— Надень хоть гимнастерку.

Я прекрасно понимаю, что дело не в милиции.

— Лита, — напоминаю я. — Не забудь взять бумаги. Нам придется свои показания давать письменно.

Конечно, я знаю, что в милиции бумага найдется. Просто мне хочется, чтобы старик понял, что мы настроены решительно.

Все дело портит Аграфена Ивановна. Без всякой нужды она вмешивается:

— Никуда не ходите. Я уже третьего дня была. И все рассказала.

— Ну и что? — спрашиваю я.

— Сказали: «Примем меры».

Захар Захарыч кричит на нее:

— И ты с ними, старая… Но я и до тебя доберусь. Утоплю, именно, что касается. В мешок и в воду…

А немного погодя произошел случай в магазине. Тетя Маша все-таки расстаралась — купила где-то карточку четырехсотку, и я ходил время от времени в дежурный магазин. Он помещался там, где теперь находится верхний гастроном, только прежде для торговли хлебом была отгорожена небольшая часть помещения, окнами выходящая на проспект Ленина. Я пришел туда утром выкупить «пайку», но чувствовал себя плохо. Очередь была небольшая, до хлеборезки оставалось человека два, и вдруг я понял, что не могу стоять, медленно погружаюсь в отвратительную зеленую муть. Я выбрался из очереди, отошел в сторону и сел на пол, около батареи центрального отопления. Стало лучше… Но пока я отдыхал, моя очередь прошла. Пришлось занять новую. И опять, не дойдя до хлеборезки, я почувствовал — сейчас упаду. Наощупь, ничего не видя, пошел к стене, сел на пол. И кто-то меня в это время позвал по имени.

Я поднял глаза — передо мной стояла Ольга. «Брежу», — спокойно подумал я.

— Алексей, — сказала она. — Пойдем на воздух. Можешь встать? Давай я тебе помогу.

Я побрел за Ольгой и на улице, правда, пришел в себя. Мы уселись на скамейке.

— Поешь.

Ольга вынула из сумки горбушку хлеба и подала мне. Я молчал и жевал, а она внимательно разглядывала меня. И я ни капли не смущался. Всегда с девушками мне было неловко, а с Ольгой наоборот — будто знаком с ней давным-давно. И вместе с тем я прекрасно сознавал, что никогда не встречу такого человека, как она, что такие встречаются раз в жизни.

— Я тебя искал, — сказал я.

— Зоя мне говорила.

— Где ты живешь?

— У одной женщины. Хорошая такая старушка. Учит меня шить. Еще возьми хлеба.

— А как ты?

— У меня дома много. Поешь, тебе нужно.

— Я тебя искал, — опять сказал я.

— Напрасно.

— Почему?

Она помолчала, затем заговорила, не смотря на меня:

— У меня радость. Муж нашелся… Приезжал.

— Правда?

— Почему ты сомневаешься? Муж обещал выслать аттестат.

— Кто он у тебя?

— Майор. Артиллерист. И еще — вероятно, у меня будет ребенок. Хотя это не совсем еще точно.

— Я рад за тебя… Муж, ребенок. Только зачем ты мне это все рассказываешь?

— Тебе надо уехать куда-нибудь… Лучше всего в деревню. Отдохнуть, поправиться.

— Неплохо бы.

— Обязательно. Иначе будет поздно.

Из сквера Оля повела меня в горком комсомола. Оставила меня в большой комнате со стульями вдоль стенок.

— Я сейчас.

Пошла, поговорила с кем-то. Вернулась.

— Тебя ждут. Расскажи все, как есть.

— А ты не уйдешь?

— Даю слово, дождусь тебя.

В небольшой комнате сидела миловидная девушка в сером пушистом свитере.

— Алексей Нефедов?

Протянула крепкую руку для пожатия.

— Садись. Расскажи, как живешь.

Я рассказал вкратце. Девушка задумалась.

— Мы комплектуем бригады для колхозов. На прополку. Но это далеко. — Она посмотрела на меня и нахмурилась — что-то во мне, должно быть, не понравилось ей.

— А мы вот что сделаем: нужны рабочие в Степановку. Это за Томском-I.

— Я осенью был там.

— Вот и хорошо. Значит, договорились?

— А бумажку?

Девушка засмеялась.

— Как-нибудь обойдемся без бумажек. Но ты не беспокойся. Я позвоню. В Степановке спросишь Варвару Михайловну — она заведует отделом кадров.