— А вы что думаете, хлопцы? Думаете, оккупанта и беляка голыми руками возьмешь? У них стотысячная армия, а нас — горсточка. У них техника, а у нас сабля и винтовка. Да и к тому же у них полно боеприпасов, а у нас по обойме патронов на брата. У них железная дисциплина, а у нас… — Он кивнул на правофлангового. — Ишь ты, муштры испугался. — И вдруг, ухватив правофлангового за красные отвороты доломана, встряхнул его так, что у того голова закачалась от одного к другому плечу. — Ты думаешь, Микола Горб, что? Вот так, как в польской пословице говорится: «То не штука — забиць крука, а то штука…» — помнишь, как там дальше?

Из сотен глоток вырвался громовой хохот. Такой мощный хохот, что из прибрежных зарослей с шумом взвились в небо стаи птиц. Хохот покатился по отмели, над плесом, эхом отозвался из ущелья и загремел снова и снова. Партизаны хохотали, бросая шапки оземь, притопывая ногами, хлопая друг друга по спине. Сильнее всех смеялся солидный дядько в чабанском кожушке. Он так зашелся от хохота, что сел прямо в песок.

Хохотал и сам Григорий Иванович. Хохотал от всей души, утирая кулаком слезы.

Потом он протянул руку усатому чабану, выдернул его из песка и так хлопнул по плечу правофлангового, что тот даже согнулся. Среди внезапно наступившей гробовой тишины Котовский сказал:

— Вот какое дело, товарищи! Гидре одну голову срубишь, у нее другая вырастает. На Антанту и беляков весь народ надо поднять. Поднять и в бой повести. Ты говоришь, солдатами я вас сделать собираюсь? А кто же, если не мы, солдаты революции, должны стать офицерами армии восставшего народа? Да ведь каждый из вас, партизан-борцов, должен быть готов стать командиром отряда — красным командиром во главе повстанческого отряда. И каждый из нас должен не только уметь рубить и стрелять, а повести в бой взвод, роту, эскадрон. Вот для чего нам необходима муштра — эта чертова военная наука. Разве от радостной жизни? От горя и нищеты, от неугасимой ненависти нашей к буржуям! Разве я не правду говорю, Микола Горб?

— Так я что? Разве я что?.. — смущенно переступал с ноги на ногу долговязый вояка в доломане. — Я, я…

— Правильно! — снова хлопнул его по плечу Котовский. — И ты воевать с гидрой хочешь, и я хочу, и весь народ хочет. Вот и будем воевать так, чтобы не просто головы сложить, а чтобы победить в нашей народной войне.

Гомон одобрения раздался в толпе партизан, а усатый дядько протянул руки к Григорию Ивановичу.

— Эх, командир! Дай я тебя поцелую, дай я тебя поцелую, командир! И до чего ж правильная твоя линия, Григорий Иванович!

Котовский обнял и трижды поцеловал его.

— Не моя это линия, Иван Максимович! Ленинская это линия, большевистская.

— Правильно! Верно! — кричали партизаны. — По-большевистски надо! Пусть командир в Москву отпишет, чтобы нас из партизан в Красную Армию произвели!

— Эх! — сердито крикнул правофланговый. — Что там на болтовню время тратить! Полчаса уже на одну словесность пошло! Давай, командир, приказ.

— Ишь ты! — крикнул кто-то весело и насмешливо. — Микола Горб тоже в генералы прет!

Хохот снова покатился по толпе, но партизаны уже без приказа выстраивались в шеренгу, подгоняя друг друга, покрикивая на тех, кто замешкался. Ведь надо было еще дослушать распоряжение командира по распорядку занятий на целый день.

Отдав приказ, Котовский с Жилою возвратились в кузню.

— Ну, Степан, — заговорил Котовский, садясь на наковальню и приглашая Жилу сесть рядом, — попотел я — таки немного, но… Эх, если б был здесь сейчас с нами Ласточкин…

В это время дневной свет, проникающий сквозь двери кузни, заслонила фигура, появившаяся на пороге.

На пороге стоял Сашко Птаха.

— Дядя Григорий!

Котовский и Жила сразу вскочили.

— О! Сашко! Прибыл? Ну, что там?

Сашко стоял бледный, губы у него дрожали.

— Что с тобой, Сашко?

— Дядя Григорий, — почти прошептал Сашко, — можно вас… на минуточку?

— Срочное донесение, — догадался Жила. — Мне идти?

Отчеты после своих путешествий в Одессу Сашко всегда делал Котовскому только наедине.

— Подожди, Жила!

Котовский остановил его и сам переступил порог. Они пошли за кузню. Сашко впереди, угрюмый и растерянный, Григорий Иванович вслед за ним, встревоженный, но как будто спокойный.

— Ну, говори — что такое?

Сашко стоял перед Григорием Ивановичем, губы у него запеклись (он очень спешил и бежал, видимо, полдороги) и дрожали, из глаз катились слезы.

Связной Сашко Птаха из очередного путешествия от днестровских плавней до Одессы принес грузчику Григорию наказ Военно-революционного комитета: собрать отряд в ближайшем к Одессе пункте и ждать в скором времени вызова на удар. Одновременно Сашко Птаха принес и страшное известие: Ласточкин исчез, и до сих пор не удалось установить, где он находится.

Григорий Иванович выслушал это известие молча. Сашко Птаха, верный связной, стоял перед ним, дрожа, как в лихорадке, и по щекам его одна за другой катились слезы.

Славу Ласточкина, товарища Николая, руководителя подполья, Сашко мог сравнить разве только со славой легендарного, еще неведомого ему, но так же горячо любимого Котовского. Сашко плакал и не скрывал слез. В эту минуту Сашко впервые не стыдился того, что он только мальчик.

Григорий Иванович долго молча глядел на хлопца. Горе потрясло и его: Иван Федорович, друг, большевик, главнокомандующий восстанием — в когтях у коршунов! Нет! Этого допустить нельзя! Николай Ласточкин должен быть спасен, он должен вернуться на свое место руководителя восстания!

— Замолчи! — сказал Григорий Иванович и быстро пошел прочь.

Он пересек небольшой двор, перепрыгнул через плетень и сразу очутился на лужке; лужок в плавнях уже зеленел, первые одуванчики уже раскрыли свои солнечные венчики. Григорий Иванович пошел тропинкой, нырнул в заросли кустарника, пробрался сквозь чащу сухого прошлогоднего камыша и вышел на другой лужок. Вода кое-где хлюпала под сапогами: заводи были уже совсем близко. На этом лужке, пощипывая первые травинки, паслось десятка три лошадей из отряда днестровских партизан. Григорий Иванович присмотрелся, выбрал коня и направился к нему. Конь поглядел искоса, навострил уши, но продолжал хрустеть молодой, сочной травой. Григорий Иванович подошел вплотную — конь отступил, снова взглянул искоса, но не поднял головы. Григорий Иванович свистнул. Тогда конь сразу вскинул голову, вытянул шею и заржал.

— Федь! — крикнул Котовский. — Седло!

Из зарослей ивняка выбежал парень в черной смушковой шапке и длинной белой рубахе, едва не доходившей ему до колен под короткой камизелькою[54]. Так одеваются бессарабские чабаны. Парень держал в руках седло, уздечка висела у него через плечо.

Котовский стоял, опустив голову на грудь, в тяжелой задумчивости. Чабан Федь торопливо седлал коня, крепко затягивая подпругу. Конь не давался, норовил ударить задом, отворачивал голову, вздувал живот.

— Ну, ну! — крикнул на него Григорий Иванович и слегка ткнул коня носком сапога в живот. Потом потрепал его по шее и двумя пальцами слегка зажал ноздри. Конь вобрал живот — подпруга затянулась.

Через лужок уже бежал Сашко. Из ивняка появился Жила.

Сашко подбежал и остановился перед Григорием Ивановичем, вопросительно глядя на него; он ждал указаний.

Жила тоже подошел и внимательно посмотрел на Котовского из-под густых бровей.

— Жила! — сказал Григорий Иванович. — Пока я не вернусь, будешь за меня. Сашко передаст тебе приказ Ревкома. Все ясно…

Григорий Иванович вдел ногу в стремя и взялся за гриву коня. Конь крутился, храпел и поглядывал искоса.

— Надолго, Григор? — спросил Жила.

Григорий Иванович помолчал.

— Не знаю, Жила. Если вдруг будет приказ выступать, примешь командование и… трогай. Я догоню.

Жила молчал, молчали и остальные. Котовский понуро глядел в землю. Вдруг он ударил себя кулаком по голове.

— Эх, Жила! — вырвался из его груди стон. — Первого нашего дружка захватили эти гады… Эх!