Когда последний из отставших партизан пристроился на левый фланг, правофланговый в венгерском доломане отрапортовал:

— Сто сорок пять бойцов, отряд в полном составе, больных нет.

— Здравствуйте, товарищи красные партизаны! — негромко, но отчетливо и весело поздоровался Котовский.

— Здравствуйте, товарищ красный командир! — откликнулась шеренга. Ответ прозвучал громко и стройно: командира любили и на его приветствие отвечали с радостью. За веселый характер Котовскому прощали даже то, что завел он в отряде «строй», команду «смирно», ответ командиру по форме — военные традиции, о которых теперь, после революции, в партизанских отрядах в большинстве случаев и помину не было.

Котовский помолчал с минуту, потом сказал, обращаясь к Жиле, опять негромко, но так, что услышать его должен был каждый боец от правого и до левого фланга:

— Семнадцати с левого фланга, которые опоздали и пристроились после команды «смирно», объявить выговор и послать вне очереди на кухню чистить картошку.

Шеренга молчала, бойцы стояли не шевелясь.

— Вольно! — скомандовал Котовский. — Разойдись!

Партизаны приняли положение «вольно», но оставались в строю. По шеренге прокатился ропот: приказ командира неприятно поразил партизан. Наказания в отряде практиковались редко, тем более за такие мелкие нарушения. Особенно шумели семнадцать наказанных. Они не скрывали своего неудовольствия, протестовали, били себя в грудь кулаками и божились, доказывая свою невиновность.

Но Котовский как будто ничего не слышал. Он пригласил жестом всех подойти к нему. Партизаны, бойко переговариваясь между собой, мигом сомкнули кольцо вокруг командира.

— Так вот, товарищочки, — заговорил Котовский, перебегая взглядом по лицам, — слушок такой пошел над Днестром, ветерком мне из плавней в ухо надуло, что появилось среди днестровских партизан недовольствие нашим житьем-бытьем. А? — Он хитро подмигнул сперва одному в толпе, затем другому. — Проклинают вроде Григора Мадюдю за то, что воли хлопцам не дает и вроде старый режим заводит в отряде: ни тебе в село на гулянку пойти, ни тебе кухоль самогону-первача добыть, ни тебе…

В толпе прыснули. Однако большинство оставались бесстрастными. В отряде больше всего было молодежи, но не зеленой, а молодежи с довольно солидным опытом прошлой войны; это были, главным образом, бывшие фронтовики, им было лет по двадцати пяти. Несколько более солидных мужиков, постарше, в крестьянской одежде, и здесь, в толпе партизан, держались в сторонке. Они и сейчас стояли замкнутые, сурово-спокойные.

— Ну, так как же, хлопцы? — спросил Котовский, снова хитровато прищуриваясь. — Какой же наказ от вас будет командиру? Девчат на танцы пригласим, ремонтеров за первачом на сахарный завод пошлем или в очко сядем перекинуться, чтоб, значит, все были довольны? Ведь сами понимаете, недовольство среди бойцов — плохое дело. Недовольство надо непременно ликвидировать! Верно ли я говорю?

Смех снова вспыхнул тут и там. Однако правофланговый в синем доломане — долговязый, горбоносый степовик — угрюмо сказал:

— Брось, командир, смеяться! Не до шуток теперь народу!

— А что такое? — делая простоватый вид, удивился Котовский. — Животы, что ли, со смеху заболели? Да и не шутя я говорю, а серьезно.

Правофланговый угрюмо ответил:

— Недовольство и вправду промежду людей пошло. Только не туда шутками ведешь. Не по этой причине забирает людей злость.

— Так-то! — послышалось из толпы старших, солидных партизан.

— Верно! — крикнул кто-то из молодых.

— Микола Горб правду говорит! — раздалось запальчиво сзади. — Потому как терпения у народа нет!

— Да командир с умыслом не туда заворачивает! Он ведь хитрит! — послышалось в чьем-то голосе желание оправдать насмешливый тон Котовского.

Но Котовский уже не шутил. Он сразу стал серьезным, даже суровым.

— Хорошо, — сказал он. — Ежели злость забирает, давайте без шуток. Выкладывайте претензии начистоту. По какой такой причине недовольство в отряде?

— А ежели начистоту, так я тебе, Григор, скажу, — сразу откликнулся солидный усатый дядько в чабанском кожушке. — Народ тебя любит, доверяет народ тебе, и врать тебе никто не станет. Неверную линию ведешь, командир, вот в чем причина. Сменить надо линию — вот какой вопрос.

— Говори! — подбодрил его Котовский. — Какая линия неверная и какая нужна, верная-то?

— Воевать надо! Вот верная линия, — раздался сзади звонкий, молодой голос.

И сразу со всех сторон послышались выкрики:

— Воевать, а не на печке сидеть!.. На беляков и Антанту нас веди! Мы партизанить пришли, а не военную муштру проходить! Чему надо — в боях научимся! В бой, командир, веди! Военную линию веди, Григор!

— Слышал, что народ говорит? — укоризненно промолвил дядько в чабанском кожушке.

Но долговязый правофланговый отстранил его и вплотную придвинулся к Котовскому.

— Дошло, Григорий Иванович? Вот как хлопцы говорят: воевать давай, революцию давай делать — вот в чем причина! А про девчат или там самогон, — так это, право, обидно. В бой давай, а то ты муштры всякой завел очень много! — Последние слова он почти выкрикнул.

— Дошло! — крикнул и Котовский. И шум, поднявшийся было после слов правофлангового, сразу утих: партизаны ожидали от командира ответа. — Слишком много, говоришь, муштры? — Котовский бросил хитрый взгляд на правофлангового, потом на всех. — Вот то-то и думка у меня была… — Он умышленно помолчал, а затем насмешливо бросил: — Думка была и теперь есть: еще увеличить муштру.

По толпе партизан покатился гул, кто-то обидно хихикнул, кто-то начал говорить, что командир снова шутит, но Котовский оборвал разговоры:

— И нисколько я не шучу, хлопцы. Вот только что мы с Жилою решили муштру поднять до высшего класса! До сегодняшнего дня только конники лозу рубили, а пехота перебежки делала. Так вот, с сегодняшнего дня перебежки делать всем, потому как и конникам доведется воевать в пешем строю. А верхом скакать и лозу рубить и пехоту начнем обучать, потому что и пешему на войне доведется на коня садиться. А что касается словесности, то с сегодняшнего дня будет она для всех, и не только после ужина, а и днем.

Партизаны притихли, удивленно и недоверчиво поглядывая на командира, а Котовский говорил дальше, не обращая внимания на впечатление, которое произвели его слова:

— Через два дня прибудет в отряд военспец; офицер, прапорщик Николая Второго. Занятия будет проводить в отряде по старому, царскому уставу, пока своего, революционного, еще не имеем: устав внутренней службы, полевой устав, словесность, стрельба, маршировка и так далее. А чтобы вам, хлопцы, не завидовать командирам, то командиры, стало быть и я и мой заместитель Степан Жила, будут проходить все виды обучения вместе со всем отрядом под руководством военспеца, как рядовые бойцы. Вот так будет изменена линия, хлопцы. А кому не нравится, сразу говори, Степан Жила запишет такого в кашевары.

Кто-то попробовал засмеяться, но сразу поперхнулся — его никто не поддержал. Партизаны стояли молчаливые, ошеломленные. Великан-правофланговый хмуро и с угрозой спросил:

— Солдат из нас сделать задумал, Григор?

— Нет! — отрубил Котовский. — Офицеров!

— Ха! — удивленно вскрикнул дядько в кожушке и, хлопнув себя руками, даже присел от неожиданности.

— Золотопогонников! — завопил кто-то сзади. — Глядите, люди добрые!

— Не золотопогонников, — спокойно ответил Котовский, — а красных командиров. Красных командиров, офицеров армии восставшего народа.

— А ты будешь генерал? — вызывающе спросил правофланговый.

— А я буду красный генерал, — согласился Котовский. Улыбка снова осветила его лицо, и он насмешливо пожал своими могучими плечами. — А что, может, я фигурой в генералы не вышел?

Многие поглядывали на командира с интересом, ожидая, что будет дальше.

Но усмешка уже сошла с лица Григория Ивановича. Обняв за плечи трех или четырех, которые стояли поближе, он обратился сразу ко всем просто и задушевно: