Он подпрыгнул на одной ноге и птицей взлетел в седло.

— Освобождать? — спросил Жила.

Григорий Иванович не ответил — это было понятно само собой. Он подобрал и натянул поводья.

Жила сказал:

— Если в Одессу, Григор, так это не дело. Кто ты есть? Партизан. Тебя убьют еще на заставе.

— Я ж без оружия… — тихо ответил Григорий Иванович. На ресницах у него дрожала слеза.

— Все равно! — упрямо повторил Жила.

— Все равно! — вскрикнул Сашко и даже прижал руки к груди. — Дядя Григорий! Поверьте мне! Не пробьетесь вы так. Я уже десять раз из Одессы бегал. Так я ж маленький, а вы… Дядя Григорий! Нельзя!

Котовский думал, опустив голову на грудь. Все ждали.

— Дело! — сказал он, наконец. — Сашко, принеси мне френч. Тот, с погонами.

Сашко сорвался с места, и его босые пятки, смоченные росяной травой, засверкали по лужку.

— Кого забрали, Григор? — тихо спросил Жила.

— Взяли, Жила, Ласточкина Николая — руководителя восстания.

— Мать моя родная!.. — Жила сбил свою солдатскую шапку на затылок.

Котовский перегнулся через шею коня и схватил Жилу за плечо. Он приблизил лицо вплотную к лицу Жилы, и глаза его вспыхнули.

— Нет, ты понимаешь, кого они взяли? Человека, которого партия поставила осуществлять ее программу! — Котовский еще крепче сжал плечо Жилы, так что могучий партизан даже пошатнулся. — И какой это человек, Жила! Великан! Посмотришь — из себя щупленький такой, а силы непобедимой! Потому что это — сила партии! Это он из меня человека сделал. Глаза мне открыл, мир показал, коммуниста начал из меня делать! — Котовский выпустил плечо Жилы и выпрямился в седле. — Должен я освободить его — пусть меня в партию рекомендует!

— Надо освободить… — сказал Жила.

— Освобожу! — решительно сказал Котовский. — А не освобожу — лягу костьми.

— Не годится, — сказал Жила. — Нужно освободить! А погибать не надо. Не имеешь права. Ты — наш командир.

Котовский с минуту помолчал.

— Хорошо, — сказал он. — Не пропаду, возвращусь.

Оба они долго молчали, погруженные в свои думы. Но дума, пожалуй, была у них одна.

Затем Котовский сказал:

— Не погибну, Жила! И такие справим им похороны, этим шелудивым псам, что детям своим закажут соваться сюда! Жила, сколько у нас сабель? Сотня?

— Сотня.

— По сто голов захватчиков кладу на каждую саблю. Справимся?

Жила пожал плечами.

Григорий Иванович крикнул сердито:

— Не мнись! Чего мнешься? По сто голов на каждую саблю. Так и хлопцам скажи: не имеет права никто погибнуть, пока не срубит сто интервентских голов. А погибнет один — на другого будет двести. Таков мой приказ. И, клянусь, сам триста срублю. Веришь?

— Верю, Григор.

— У-у-у! Дай только мне до них добраться!..

Подбежал Сашко, держа в руках офицерский френч с погонами ротмистра и офицерскую фуражку.

Не слезая с коня, Котовский снял тужурку и надел френч. Френч был черный с шевроном корниловского полка «черных гусар». Галифе на Котовском были малиновые, фуражка на бритой голове сдвинута набок. Сашко подал маузер, Жила — две гранаты-лимонки. Гранаты Григорий Иванович рассовал по одной в карманы.

И сразу же дал шпоры коню.

Конь сделал огромный прыжок, точно хотел сбросить седока. Все отпрянули.

— Не балуй! — крикнул Григорий Иванович, укорачивая поводья и сжимая коня шенкелями. Конь сразу смирился и стал как вкопанный. Григорий Иванович нежно потрепал его по шее: — Го-ля, го-ля! — и тихо тронул поводом. Конь побежал рысью по тропинке.

Очень ладно сидел в седле Григорий Иванович — ровно, крепко, даже на рысях, казалось, был слит с конем воедино.

Еще минута, и всадник исчез за ивняком. Несколько мгновений слышался мягкий топот по грунту луга, хлюпнула вода под копытом, и все затихло.

Котовский пришпорил коня, взлетел на бугор, оглянулся назад, увидел синюю ленту Днестра в плавнях, а дальше бескрайный плес лимана, крепче надвинул фуражку на лоб, пригнулся к луке и снова дал шпоры коню. Конь полетел галопом.

Котовский мчался во весь карьер и уже минут через сорок в правой стороне, за степью, увидел сине-черный простор бушующего моря. Шторм уже стих, однако волны еще вздымались. Но отсюда, за много километров от берега, они казались неподвижными, словно отлитыми из каленой стали.

Шторм стих еще утром. Генералы сели в катер и отплыли к берегу, но полковник Риггс и полковник Фредамбер до сих пор не закончили допрос Ласточкина.

Когда генералы ушли, полковник Риггс — черный, обросший за эту бессонную ночь густою синею щетиной — утомленно сказал:

— Ну вот, теперь мы с вами начнем настоящую беседу. Вы выдержите еще часок-другой?

— Пожалуйста, — ответил Ласточкин, — я выдержу сколько угодно. — И иронически добавил: — Согласитесь, что я в лучшем положении, чем вы. Вы все время говорите, а я молчу. Молчать ведь легче…

Риггс слушал, понуро глядя на Ласточкина. Лишь иногда его толстые губы кривила злая усмешка. Он отыскал в углу свое кепи и снова надвинул себе почти на нос: может быть, под тенью козырька он рассчитывал спрятать выражение глаз — утомленных и злобных. Галстук Риггс снял, воротник расстегнул и теперь — в этом кепи, в рубашке с расстегнутым воротом, в охотничьей тужурке, бриджах и крагах — был очень похож на гангстера из американского кинофильма.

— Так вот, — сказал Риггс, — вопросов будет три. Задавать все подряд или по очереди?

— Давайте уж подряд, — ответил Ласточкин.

— Первый: фамилии членов областкома и Военно-революционного комитета. Второй: их адреса и вообще адреса всех коммунистов, какие только можете припомнить. Третий: явки. Их вы, безусловно, помните все: адреса явок никогда не записываются, а заучиваются наизусть. Вот! Для начала все.

Фредамбер бросил из своего угла:

— У меня тоже есть три вопроса.

— Давайте! — согласился Риггс.

— На какой день назначено восстание? Каковы вооруженные силы подполья? Как осуществляется связь с наступающими частями Красной Армии и с партизанами?

Ласточкин удовлетворенно улыбнулся: значит, им ничего не известно!

Риггс искоса взглянул на Фредамбера.

— А фамилии французских матросов и солдат, имеющих связь с повстанкомом, вас не интересуют, полковник?

— Еще бы! Я приготовил это для другой серии вопросов.

— Валяйте сразу, — предложил Риггс.

— Тогда еще три: фамилии французов, имеющих связь с подпольем; на какие команды французских моряков вы больше всего рассчитываете; предусматривается ли по плану восстания использование и французских солдат?

Ласточкин недоуменно смотрел на своих следователей. «Что они, действительно дураки, — думал он, — или только прикидываются и все это только трюк? Перед началом допроса расписываются в том, что ничего не знают! И неужели они такие идиоты, что рассчитывают получить ответ?»

Ласточкин все еще был на ногах. Он простоял целую ночь, ноги у него гудели, ныла поясница, перед глазами мелькали темные круги.

Риггс сказал:

— Ну вот, три раза по три: три раза по три вопроса. В конце концов это все, что нам нужно от вас. Вы хорошо запомнили вопросы?

Ласточкин кивнул.

— Тогда отвечайте.

— Я сяду, — сказал Ласточкин. Он пододвинул к себе ногой кресло, в котором раньше сидел генерал д’Ансельм, и сел между Риггсом и Фредамбером. Как приятно было вытянуть занемевшие ноги!

Риггс исподлобья посмотрел на Ласточкина, вынул пачку сигарет и начал закуривать.

— Отвечайте!

— Я тоже закурю, — сказал Ласточкин и взял сигарету из пачки Риггса.

Риггс промолчал, но спички не подал. Он закурил и положил спички в карман. Ласточкин протянул руку.

— Дайте спички.

— Идите вы к черту! — огрызнулся Риггс, однако вынул и подал коробок.

Ласточкин не спеша достал спичку, зажег ее и прикурил. Потом поискал глазами пепельницу. Пепельницы не было, и он аккуратно засунул обгорелую спичку назад в коробок, затем подал его Риггсу. Но когда Риггс протянул руку, он вдруг опять открыл коробок. Рука Риггса повисла в воздухе, а Ласточкин разделил спички на две равные части: одну часть оставил в коробке, другую сунул себе в жилетный карман. От коробка он отломил бочок и тоже неторопливо спрятал туда же. Риггс хмуро следил за руками Ласточкина.