Сколько я так провисела - не знаю, помню только я услышала шаги и мое внимание с радостью сосредоточилось на них, пытаясь хоть как отвлечься от боли. Голову я поднять не могла, за меня это кто-то сделал, ухватив за волосы на затылке - я с трудом сфокусировала глаза на окружающих. Присутствовал тот самый мужчина, что спрашивал меня, признаю ли себя ведьмой, тот, у кого он чем-то интересовался и трясущийся упитанный мужчина, с аккуратной окладистой бородой русого цвета, стремящейся перейти в нежно-рыжий оттенок. В длиннополом одеянии, с висящей на боку емкостью - кажется, это была чернильница, Но не поручусь, я тогда была хоть как способна воспринимать действительность, но уж ничуть не анализировать ее. Мужчина трясся, его глаза бегали от одного к другому и он все что-то лепетал. Тот, кто меня допрашивал ткнул в меня рукой и что-то спросил, пришедший с ужасом посмотрел на меня и что-то горячо заговорил - слов я уже не понимала. Однако его слова возымели какое-то действие - того мужчинку увели, а меня спустили на пол, развязали и, бросив сверху мою одежду, грубо потащили к выходу. Помню длинную лестницу с нескончаемыми ступеньками и длинными тенями от горящих факелов, которые изредка становились танцующими чертенятами - я начинала бредить. Помню гулкие шаги и оглушающую тишину, еще более звенящую оттого, что она сменила нескончаемый хор криков. Помню гулкое дыхание того, кто меня нес, перекинув через плечо - он так и не сказал ни слова. Помню, как больно резанул по глазам свет, когда меня вынесли на улицу и я судорожно зажмурилась - единственное движение, мне сейчас доступное. Прямо у выхода меня сваливать не стали, меня несли и несли - земля сменялась камнем, брусчаткой и снова землей с положенным на нее досками. Моросил дождь и за пределами этих досок грязь превратилась в жижу почище болота. Здесь шаги уже порождали хлюпающий звук. Наконец, мужчине надоело меня нести и он бросил меня у какой-то стены, вместе с моей одеждой. Затем он ушел. И я снова лежала, как когда-то в "сказке", не в силах изменить происходящее, не в силах себе помочь и не надеясь на помощь. Видимо, недолго мне тут удастся побывать, что, кстати, слава Богу, потому что находиться в этом теле было невероятно мучительно. Я снова лежала и слышала свое дыхание, на этот раз с радостью ожидая, когда же оно, наконец, прервется. Меня бросили на камни и мне было холодно, мокро и крайне неудобно. Двигаться я не могла -- тело меня просто не слушалось, оно распласталось в той позе, в которой приземлилось -- перед глазами я видела ногу, которая была вывернута под страшным для понимания углом и кисть руки -- сине-багровая, вспухшая и некрасивая. Боль ушла, осталась только дикая слабость и какая-то оглушенность - я не чувствовала вообще ничего и ничем не могла шевелить - только еще немного осознавала, где нахожусь. Видимо, дела этого тела совсем плохи. Но почему же я не могу свободно выйти из этого тела? Ведь в прошлый раз получалось! Я лежала и внимательно смотрела на окружающее, терпеливо ожидая конца. Теперь я знаю, как звучит дождь у самой земли - сначала звонкий хлопок, потом звук тише и дальше только тихий шелест пробегающей воды с уже влившейся очередной каплей. Дождь смывал с меня кровь и копоть, очищая и остужая горящие суставы, он капал на лицо, вынуждая меня смаргивать, он заставлял меня вздрагивать, когда попадал на особо больные места. Одновременно жалящий и успокаивающий, он нес в себе смерть - вода, сливаясь в ручейки и маленькие речки, все ближе подбиралась к моему носу, а двигаться я по-прежнему не могла.
Послышался скрип телеги и лужа перед моим носом пошла рябью, затем послышалось "Тпру-у-у" и храп недовольной лошади, а потом в поле моего зрения появились ноги в ужасно несуразных сапогах. Над головой раздалось цоканье, затем меня подняли и, кое-как закутав в принадлежащую мне одежду, перенесли на телегу с соломой - мокрой, колющейся, неприятной. Затем движение телеги возобновилось. Я ехала в телеге и смотрела на небо - серое, низкое, оно плакало дождем. Капельки падали мне на лицо и с брызгами разлетались. Под мерное покачивание, я, наконец, перестала видеть...
Приятно думать у лежанки...
...Как ни странно, пришла в себя я все равно в этом на диво живучем теле - оно лежало на очень колючей, верно, войлочной подстилке и было укрыто чем-то очень теплым. Но двигаться я по-прежнему не могла, будучи беспомощнее младенца. Зато хоть какофония боли утихла - теперь болело намного меньше - и соображать я могла. Находилась я в полутемном помещении, больше ничего из своего положения не видела. Послышался звук открываемой двери и звук шагов, а затем появилась низенькая, довольно пухленькая бабушка, которая охнула, увидев, что я смотрю на нее и что-то спросила. Я беспомощно улыбнулась, показывая, что не понимаю ее. Не могу понимать, я не знаю ни где нахожусь, ни какой язык здесь в ходу и слушать не желаю все, что мне нашептывает внутренний голос, говоря, что раз это нереальность, то я могу ее с легкостью понимать. А вот обломись, внутренний голос, не бывает так, чтобы человек знал все языки - не бывает. И точка. Бабушка тем временем покачала головой и поднесла к моему рту жестяную кружку с бульоном. Куриным. К черту мое вегетарианств, не до него сейчас- я жадно отхлебнула и закашлялась - почти без соли, без лаврового листа, без перца, горячий - он был омерзителен. Но голод заглушил все жалкие потуги протеста вкусовых рецепторов - я требовательно потянулась к желанной кружке. После еды я устало откинулась и снова заснула.
Оказалось, на дворе, когда меня выкинули, была осень и теперь с каждым днем все больше холодало. Я это поняла, когда периоды бодрствования стали превышать периоды беспамятства. Бабушка кормила меня, обтирала и, извиняюсь за подробности, убирала за мной. Лечила, в меру своих медицинских знаний - какими-то отварами, из которых я что-то пила, чем-то меня обмазывала. Какими-то мазями, которые она компрессом накладывала на суставы - я помню, они сильно пахли медом, живицей, свежескошенной травой и чем-то еще, мной не распознаваемым. Смазывала мои раны и многочисленные ожоги. Следила за моими, оказывается, в нескольких местах сломанными ногами. Учила языку, учила заново обращаться со своим телом. Я не могла шевелить руками поначалу - у меня были перерастянуты связки и выбиты все суставы. На счастье, я провела в беспамятстве большую часть болезненного вправления и заживления. Сначала я училась держать в руках ложку. Это на самом деле очень трудно - она выскальзывала из рук, словно издеваясь. Особенно сложно было осознавать, что вот буквально открыв глаза в реальность, я смогу взять ее в руки - и оставаться здесь. Но каждый раз, возвращаясь, я первым делом проверяла - могу ли я двигать своими, от рождения данными руками? Невероятным облегчением для меня было то, что мое тело меня слушается беспрекословно, поэтому я терпеливо сносила все то, что происходило с не-моим телом. Пальцы, кстати, тоже были выбиты, но, слава Всемогущему, не раздроблены, так что хоть что-то хорошее в этих инквизиторах все же есть. Когда я смогла держать ложку, я решилась начать ходить - это тоже было той еще пыткой - мне единственно помогало осознание того, что это все-таки не мое тело и я смогу его покинуть. Правда, больно было все равно. Но я заставляла себя переставлять ноги раз за разом, волочить их за окрепшими руками, меряя шагами небольшую комнату, в которой я находилась. Большей частью я опиралась на локти и меряла расстояние от локтя до локтя. Я могу с точностью сказать, сколько локтей в комнате. Пять от середины кровати до ее изголовья, потом четыре до стола, четыре - сам стол, два локтя по полу до стены, двенадцать локтей по стене до окна, два локтя на окно, еще двадцать три до табуретки, которая крайне мешала мне ходить, пол-локтя сама табуретка и три локтя до кровати. С снова по кругу. Эти круги мне снились в кошмарах, где я кружилась в водовороте из огня и темноты. Я просыпалась с криками и прибегала испуганная, часто заспанная, Ирмильда - бабушка, что за мной ухаживала. Мы часто разговаривали с ней по ночам - ей не спалось, а я не могла уснуть после таких кошмаров. Она учила меня с неизменным терпением и я, без возможности отвлекаться, схватывала все на лету. Когда я смогла сама доковылять до первого этажа - это была наша общая победа. Как-то я спросила ее, почему она выхаживает меня. Дочь и внучку Ирмильды замучали инквизиторы - одну сожгли на костре, вторая до этого не дожила, на костре она уже не кричала. Зятя увели на каторжные работы, ее саму оставили в покое только потому, что за нее вступился священник, который в молодости, до принятия пострига сам бегал с нею на сеновал и мечтал жениться на ней. Практически все, что было нажито - отобрали, оставив только дом - пустой отныне, и опасливость соседей. Ей не ради чего было жить и она с ровным спокойствием ждала, когда ее заберет Всевышний. Самой было нельзя - грех. А она была очень набожной когда-то. Теперь от ее веры остались только вбитые добродетели, но никак не их теологическая составляющая. Она уже не верила, что церковь знает слово Божье и ходя туда, молча стояла, не в силах противится впитанному с молоком матери, но и не имея сил молится в доме тех, кто отнял у нее семью. Я не была ее дочерью, но я была молодой женщиной, истерзанной инквизиторам - уж они имели свой ярко выраженный характер воздействия, и сердце Ирмильды не выдержало, когда меня принес молочник, который жил за два дома отсюда. Когда я научилась ходить, я стала помогать Ирмильде по хозяйству - готовила, плела украшения и полотна, вспоминая казалось бы давно забытое макраме, ходила кормить и ухаживать за коровой молочника, в обмен на молоко, кормила куриц на подворье Ирмильды, убиралась в силу своих способностей. Более тяжелая работа была мне пока не по плечу - руки были слабыми, а пальцы так вообще слушались через раз. Но я не могла сидеть, когда вокруг меня такие люди. Они мне помогли - спасли, выходили, научили понимать их язык, были добрыми и терпеливыми.
