Как же попала Эля на площадь Нации? Как это возможно — встретить кого-нибудь на площади Нации? Я был там всего однажды, в качестве послушного туриста, который идет, находит и не ропщет. Я отправился пешком. От Лионского вокзала туда ведет бульвар Дидро. Все, что попадается навстречу, наверняка взялось именно с этой площади, его как будто высосало оттуда. Все же, что движется в направлении площади, движется против некоего течения, которое с тех, кто ему сопротивляется, все равно постепенно все смывает, так что остается лишь грубый скелет клацающей безнадежности. А та, дойдя, куда шла, останавливается, не зная, что делать дальше, и в конце концов ей тоже остается только рассыпаться прахом.

Я добрался туда около восьми. Было уже темно. Огни пытались утонуть хотя бы в чем-нибудь, но у них это никак не получалось. Не скажу, что я просто-таки вынужден был проделать то, что сейчас опишу, но бесспорно одно: едва я туда дошел, меня буквально сцапало мерзкое, глупое и как бы запачканное пятнами рвоты чувство, что мне полегчает, если я это проделаю. Меня, однако, сцапало не только оно, но и желание ему противостоять. Я знал, что второе чувство сильнее, по именно поэтому я решил действовать вопреки ему, то есть обходить площадь: сперва вдоль домов, потом — по внешнему периметру сквера и в конце концов — вокруг фонтана. Каждый из этих кругов был, можно сказать, бессильным проклятьем упрямого дурака. Затем я направился к единственному здешнему кафе. Нас было трое посетителей и утомленная вера в невесть какое чудо, вот почему кассирша превратилась в душе в паука-сенокосца, что тянет по всему залу свою легкую и липкую паутину. Эта паутина цеплялась к официанту, и еда, которую он разносил, потому казалась мерзкой. Я сел возле окна и отодвинул занавеску.

Как она очутилась на площади Нации, на этой доске объявлений размером с площадь? Несколько прохожих, несколько наемных экипажей, казалось мне, отыскивают самую короткую секущую, и чем дольше я наблюдал, тем больше все они начинали напоминать предметы, втянутые в некий круговорот, откуда невозможно выбраться.

На краю тротуара стоял на удивление бесполезный полицейский. Когда я подносил ко рту чашку с черным кофе (какое же это было бесстыже обманчивое пойло!), меня охватило чувство, что темнота удвоилась и очертания предметов поэтому стали менее четкими; будто бы я глядел сквозь закопченное стеклышко, а кто-то подсунул мне второе такое же. Полицейский изящным движением плеч сбросил свою пелерину, принялся делать простенькие гимнастические упражнения и очень напомнил мне неосвещенный семафор.

На тротуаре неподалеку от кафе, откуда ни возьмись, небольшое черное пятно. Это была собака. Собака, похожая на ту, которую приводила ко мне Эля. Она была одна. За ней тащился длинный поводок, но вовсе не тот, которым пользовалась тогда Эля: тот был круглый, а этот — плоский. А так в ней не было ничего необычного. Боже меня упаси написать «она выглядела так, как будто совсем недавно долго и с жаром говорила — и вдруг умолкла, упрекая себя в излишней опрометчивости»; я выражусь скромнее: «У меня создалось такое впечатление, как будто…» и т. д.

Собака какое-то время постояла, потом встряхнулась, огляделась вокруг и вдруг побежала, словно по команде. Она трусила вдоль домов и вскоре скрылась из виду — то ли из-за темноты, то ли потому, что площадь была круглой. Спустя какие-нибудь четверть часа она появилась вновь, с противоположной стороны. Из этого я заключил, что собака обошла всю площадь. Она походила на существо, которое выполнило часть поставленной перед ним задачи, довольно собой, отдыхает и готовится продолжать. И впрямь! Вскоре после этого собака задумчиво спустилась на мостовую и направилась в сторону тротуара, окаймлявшего сквер. Я как раз расплатился и шел к выходу. «Bonsoir», которое, словно заклинание, бросила мне вслед кассирша, упало на пол за моей спиной; я это услышал. Я вышел на улицу и двинулся за собакой, которая теперь бежала по тротуару вокруг сквера. Немного быстрее, чем раньше, и в противоположном направлении. Я тоже ступил на этот же тротуар, чтобы убедиться, вернется ли собака туда, откуда она появилась.

В остальном на площади ничего не изменилось: все то же беспорядочное, кое-как разбросанное движение, какой-то шорох: подобные звуки издавал бы, возможно, chaos nebulos[53] Млечного Пути, если бы слушатель находился в той невообразимой дали, куда этот путь пролегает. Меня охватило сострадание к домам, окружающим площадь: высокие, белые, надутые доходные дома соседствовали с развалюхами и со стенами из голого кирпича, смысл которых, с тех пор как их принялся рисовать Утрилло, стал столь глубоким. Сострадание, вызванное тем, что они тщетно пытаются придать хотя бы какой-нибудь вид этой воронкообразной площади. Испытание осознанием того, что оно смешно, это сострадание выдержало с честью.

И вот я стою, жду собаку, вернется или не вернется, — и вдруг ненароком поглядел в сторону кафе, где я ужинал. Там стояла какая-то женщина. Я мгновенно узнал Элю, хотя одета она была совершенно иначе, чем позавчера у меня в гостях. Она была с непокрытой головой, и ее короткие волосы, сплошные кудри, напрасно покушались на то, что невозможно выразить лучше, чем словами «юноновская красота Эли». Напрасно покушались на это и одежда Эли, и ее движения. На ней, правда, не было классического красного шелка, черной блузки, фартучка и туфелек с излишне высокими каблуками — в этом-то я был уверен, хотя впотьмах и на таком расстоянии я не мог разглядеть детали, — но все в ее облике отчего-то заставляло вспомнить о наряде gigolette[54], который, впрочем, существует только в ревю мюзик-холлов. Поначалу мне пришло в голову, что жесты и движения Эли были как бы вертикальным ответом жестам и движениям той собаки, которую я увидел перед кафе. У Эли, однако, все это сливалось в нечто неприятное и отталкивающее — смесь робости и грубости проститутки, заманивающей прохожих. И все эти телодвижения закончились тем, что Эля прижала руки к бокам и, словно бегун на тренировке, припустила вдоль домов, но в другом направлении, нежели раньше обегала площадь ее собака. (Ибо это, несомненно, была ее собака.) При этом Эля непрестанно озиралась вокруг, будто ища кого-то. Я наблюдал за ней со своего тротуара, окаймлявшего сквер. Эля и собака бежали в противоположных направлениях, и вскоре хозяйка заметила своего питомца. Она тут же свернула и направилась к центру сквера. У меня едва хватило времени отскочить в сторону фонтана, вокруг которого шла дорожка. На этой дорожке стоит несколько скамеек. На газоне, чуть поодаль, заброшенный газетный киоск. Я спрятался за ним. На ближайшей ко мне лавочке сидел какой-то человек. На нем были цилиндр, пиджак, брюки в полоску, лакированные туфли, светло-коричневый жилет и длинный галстук, в глазу — монокль, в петлице — камелия; короче говоря, он был одет, как те vieux marchéurs[55], которые плесневеют в мюзик-холлах. Но он был молод. Несмотря на весь этот маскарад, он был удивительно красив. Он просто как бы продал свою красоту этому смешному наряду. Рядом с ним лежало нечто наподобие мешка. Этот человек сидел, опираясь подбородком о золоченую рукоять трости, и было видно, что ничего из происходящего от него не ускользает. Мне показалось, что он заметил и меня. Однако в его взоре было нечто, говорящее о том, что это неважно — заметил он меня или нет, и в то же время о том, что я могу не обращать внимания на то, что он меня заметил, — некое доверительное молчаливое соглашение между ним и мною.

Собака увидела Элю, ушла из сквера и направилась к дорожке вокруг фонтана. Эля побежала за ней, однако не обогнула сквер, так что какое-то время они бегали друг за дружкой по двум концентрическим окружностям, но в противоположных направлениях. Ошибиться было невозможно: Эля гналась за собакой, собака от нее удирала, однако, Бог знает почему, нельзя было ошибиться и в том, что, вопреки видимости, перед нами разыгрывался отрепетированный спектакль.