— Ты вырвалась от них, Эля?

Ни слова; поскольку я все-таки посмотрел на этого засушенного конька, лежащего поверх белого покрывала рядом с телеграммой (а как было на него не посмотреть?), Эля, которая играла с ним, сказала, точно арфа пропела:

— Это он, понимаешь?!

(Это «понимаешь?!» в тот вечер она произнесла еще много раз. Она говорила это слово с интонацией, мне знакомой. Это было «понимаешь?!» тех умирающих, которым выпала милость узреть чуть раньше, чем яркий свет полностью поглотит их, и которые поэтому прощаются так легко и без злобы к живым.)

Я рассказал ей, что нашел его еще тогда.

— Нехорошо рыться в чужих вещах, — сказала она, улыбнувшись. — Однажды я увидела его в аквариуме. Он плавал сверху вниз, сверху вниз. Одновременно и лошадиная голова, и знак вопроса. Знак вопроса, которому нет покоя: сверху вниз, снизу вверх — непрерывно. А потом я отыскала в какой-то лавочке вот этого — засушенного. Я все вспомнила. И купила его. Это мой фетиш.

— Но фетиш не бросают Бог знает где.

— Мой знак вопроса тоже Бог знает где.

Элины глаза были теперь опять такими, как прежде: незабудки. Множество воспоминаний, которые растворяются одно в другом и именно поэтому оставляют после себя цвет незабудки: Воспоминание.

Со мной опять была Эля. Это была она.

Если поначалу меня и занимало, почему она вновь в одиночестве, почему с ней нет больше ни мохнатой собаки, ни Мири с ее маменькой, а также когда и почему она дала им всем отставку, если поначалу это меня и занимало, то при виде незабудок все ушло куда-то, внезапно я все уже знал, и Эля знала, что я все знаю.

Мы оба знали, что об этом фетише можно больше не говорить, что говорить о нем не нужно, нельзя.

Я положил свою руку поверх ее. Теперь я тоже очутился в этом конусе света. Он согревал меня.

— Хуберт болел, — сказала она, — вот телеграмма. Но сейчас ему уже лучше. А место я себе так и не нашла, — добавила она небрежным тоном и улыбнулась.

— Место! — Это слово вырвалось у меня, и я испугался; потому что тотчас же заметил легкое облачко, омрачившее Элин лоб.

— Почему ты не хочешь поверить, что я здесь и из-за места тоже? Не думаешь ли ты, что я убежала?

Мы вновь оказались всего только в гостиничном номере — и нигде больше. И лишь маленький конус света — скорее даже золотой пыли, а не света, и я словно бы видел, как эта пыль оседает на Элиных руках, — лишь этот маленький конус остался после боев, которые уже отгремели. После битв латников, сражавшихся со лживой людской правдой.

— Ты, наверное, думаешь, что это был всего лишь предлог. Что я приехала сюда из сумасбродства, ради этого, но я точно так же, и совершенно искренне, приехала искать место, попрактиковаться, как я тебе говорила… а возможно, и из-за чего-то еще, что мне только предстоит узнать… а может быть, я уже и начала это узнавать. Тонда, как ты мог не заметить, что эти три силы, которые гнали меня в Париж… что эти три силы — это как раз то, что нам следовало бы понять, чтобы постичь самих себя и что мы вряд ли когда-либо поймем! Разве с тобой не бывает так: ты совершаешь нечто ради чего-то, совершаешь именно из-за этого, а не из-за чего-то другого, и тем не менее какой-то голос нашептывает тебе — тихо, но убедительно: наивный, нет, нет, это не то?! И ты чувствуешь себя так, как будто едешь на поезде, который думает, что едет по расписанию туда-то и туда-то, но при этом знает, что доедет — если вообще доедет — только туда, где ему предстоит сойти с рельсов?

Моя рука все еще лежала поверх ее рук, рук, которые, словно сговорившись, слегка подрагивали — но только слегка.

Мы долго сидели так и говорили о многом, не сводя друг с друга глаз. Город шумел, и шум этот устремлялся ввысь, удивительным образом соответствуя нашим невысказанным словам.

И мы втроем так хорошо понимали друг друга, что Парижу и мне сразу стало ясно, что имела в виду Эля, когда вдруг ни с того ни с сего произнесла: «Да».

Эле, однако, этого как будто не хватило. Нет, не то чтобы не хватило, но словно бы оказалось недостаточно. Словно она была настолько богата, что могла позволить себе роскошь заплатить по старым долгам: она взяла мою руку и слегка пожала ее.

И, как бы продолжая, она заговорила:

— …ну вот, а как-то раз, когда я уже не знала, куда деваться, сижу я перед какой-то шкатулкой. Воспоминания. Перебираю разные бумажки, бутоньерки, ленточки, списки партнеров по танцам. Вот письмо. Я с первого взгляда угадала, чье оно. Это было то письмо, которое ты однажды послал мне, а я над ним посмеялась. Я лгала. Мне тогда и в голову не приходило…

— Это уже почти неправда, Эля.

— Правда — это всегда правда, Тонда. Правда — она навеки, Господь Бог не шутит. Я сказала себе: «Сейчас» — понимаешь, сейчас — это, наверное, мое наказание за тогдашнее. А еще всплыло воспоминание о морском коньке. Знак вопроса! Почему этот знак вопроса так манил меня? В конце же стояло — Париж.

— Париж!

— И словно мельница завертелась: Париж — Тонда, Тонда — Париж, Париж — Тонда, Тонда — Париж… И так до бесконечности.

— Нет!

В это время потребление электричества резко падает. Магазины и конторы закрываются. Огни, которые остались, становятся ярче. Белее.

— Франк, это ты.

— Нет!

— Но я же ничего от тебя не хочу, Тонда…

— Но я же от тебя ничего не хочу, — повторила она, немного волнуясь. — Ты стал Франком именно потому, что я ничего от тебя не хочу, понимаешь?

Вечер внезапно точно обернулся утром. И я — не знаю, поверите ли вы мне, — но я только сейчас вспомнил, что нынче Сочельник и что я приготовил для Эли подарок. Я подошел к своему зимнему пальто, достал из кармана коробочку и положил ее рядом с телеграммой и морским коньком.

Эля, которая все больше походила на ангела, не поблагодарила меня, она продолжала говорить, чуть сильнее сжав мою руку.

— Когда мы отправляемся в паломничество к святым местам, мы не ждем за это награды. Мы отправляемся в паломничество, потому что эти места нам кое-что напоминают. Понимаешь?!

— Нет.

— Ну, что это именно то место, которое ведет куда-то…

— Не понимаю.

— Что это место никуда уже привести не может… А ты не покинул меня. Иначе тебя бы не было здесь, рядом со мной, с той, которая столько лгала. Но почему? Почему?

Теперь я ясно услышал — но к чему говорить, что именно я услышал? Я сказал что-то, сам того не заметив. И удивился, когда Эля спросила:

— Ты так думаешь?

— Что я думаю?

— Ты уже сам не знаешь, что говоришь, Тонда? Ведь ты сказал: «Наверное, ты лгала потому, что боялась открыть правду, которая так тебе нравится».

— Я это сказал? И что же, я угадал?

— Думаю, нет, — проговорила Эля, — наверное, я лгала потому, что правда не нужна этому миру.

Эля писала мне: «Муж телеграфирует, что Хуберт скучает без меня и плачет, что он уже выздоровел, но все-таки плачет. Может быть, это и есть тот истинный голос, что звучит именно благодаря нам. Зачем мне оставаться в Париже, если место я себе так и не подыскала? Итак, я уезжаю, я видела Франка, он и впрямь не покинул меня, он точно столб, к которому поспешает арка, а над ней — небесный свод, где обитает тот, третий… в общем, ты понимаешь. До свидания, Тонда, Тоничек, я оставила для тебя кое-что у портье».

В маленьком свертке оказался засушенный морской конек, а еще там был клочок бумаги, а на нем — большой знак вопроса, рядом с которым стояло: «Поняла».

Гостиничные портье обретаются в теплых передних, окруженные множеством вещей, разобраться в которых непосвященному очень трудно. Например, там висит колокольчик. Портье отлично известно, что возвещает этот колокольчик, когда он начинает звонить, но что скажет эта акустическая азбука Морзе непосвященному?

Я взял ту мою коробочку и отошел в сторону, чтобы открыть ее. И тут зазвонил колокольчик. Я поднял голову, сам не сознавая, сплю ли я еще или уже опять бодрствую. Ведь никогда не знаешь, что произойдет, если у твоих дверей вдруг грянет звонок. Поистине: мир необъятен; столь необъятен, что мудрейшим оказывается тот, кто признал, что теряется в нем, и, с запрокинутой головой и зажмуренными глазами, просто внимает.