— Байки эти мне известны. В них нет ни слова, ни словечка правды! В единственном я не совсем уверен — в своем происхождении. Но чувствую я себя дворянином и прошу вас запомнить это крепко-накрепко. Что же до моих садистских наклонностей и прочего — жаль даже время тратить на объяснения. Чудак — да, но демон? Глупцы всегда подозревают в чудаках демонов. Я не принуждал сына бондаря совершать безумства. Он поступал так, как ему хотелось. Я не провоцировал на самоубийство эту несчастную девушку. Она прыгнула с моста, потому что заметила меня, волею случая плывшего в лодке по Дунаю. Незадолго перед тем мы с ней поссорились и расстались. Она бросилась в воду назло мне, однако я спас ее. А сплетня о проститутке — ну нельзя же верить подобной чепухе.

— Меня все это совершенно не интересует, — торопливо перебил я его.

— Вас это более чем интересует, — сказал он твердо, — и этот интерес доведет вас до сумасшествия, если вы вовремя не образумитесь. Я желаю вам добра, так что садитесь.

Глаза у него горели, и я со стыдом признаюсь, что он меня точно околдовал.

— Надеюсь, вы не думаете, что я собираюсь оправдываться? Мне только любопытно было бы знать, как Федек и прочие сумели догадаться, чего именно мог бы я пожелать самому себе. А я и вправду мог бы пожелать себе, чтобы бондарев сыночек занимался всяческими сумасбродствами, чтобы юная девица попыталась из-за меня покончить с собой, чтобы… короче говоря, много еще всяческих прелестей. Что ж, — прибавил он со вздохом, — грубый инстинкт толпы способен подметить даже некоторые мелочи, что уж говорить о таких серьезных вещах, какие приписывает мне Федек. Я мог бы пожелать себе и иного: чтобы каждый, с кем столкнет меня жизнь, обзавелся шишкой на лбу в память обо мне; чтобы я всегда выбирал самые извилистые и причудливые пути, ведущие к выбранной мною цели, дабы легче было заблудиться или переломать руки-ноги; чтобы я мог подозревать и не доверять; чтобы я невзлюбил кого-нибудь, а потом взирал на него сверху вниз с негодующей жалостью; чтобы я усложнял все самое простое; чтобы все мои начинания кончались крахом, а я возжелал бы для себя печалей и разочарований и наслаждался ими с нежнейшей мучительной любовью. Как видите, Спайдан, это вам не идиотские акробатические трюки убогенького или истерические припадки дурно воспитанной барышни, тут совершенно иное. Их-то они заметили. Но они не заметили прочих тайных трагедий, а главное, чего не заметили добрые мои земляки, так это всеобщей глубинной связи. Ведь если посмотреть на это пристальнее, то выйдет у нас в итоге загубленная жизнь. Ибо вы наверняка заметили, мой дорогой, что я все время говорил «я мог бы пожелать себе».

— К черту вашу синтаксическую эквилибристику! Зачем вы мне все это рассказываете?!

Я проговорил это резко, раздраженно. Я чувствовал, что нахожусь у него в руках…

— Как это понимать, Спайдан? — спросил один из слушателей.

— Терпение! — мрачно отозвался Спайдан и продолжал, — …Мой выкрик не вывел Шанкори из себя. Он ответил спокойно:

— Не притворяйтесь. Вы отлично знаете, чего я себе желал, к чему стремился в самых чистых помыслах. Я желал, чтобы никому из моих близких ничего не грозило, чтобы я находил с ними общий язык, чтобы готов был на жертву; я мечтал о ясных целях, которых можно достичь, если напрячь все свои способности, и я хотел добиваться своего с открытыми картами; что же до моей подозрительности и недоверчивости, то я со своей искореженной, но сильной верой и природной доброжелательностью даже опасался этих чувств; именно так: я подмечал в людях только их достоинства, все то, что возвышало их надо мной, все то, что делало их прекрасными, и во мне жило горячее стремление подчиняться; я мучительно жаждал простоты, но никто так не мечтал о славе, подлинной славе, как я. И сколь часто, Спайдан, сколь часто говорил я себе, терзаясь из-за очередной смешной неудачи: «Хотел бы я уметь благодарить жизнь и за причиняемую ею боль».

Он замолчал и провел рукой по лбу. И тут же попытался озорно улыбнуться — улыбка вышла ужасно противной, — а потом продолжал шутовски:

— Ловко я вам все объяснил, правда? Да уж, милый мой лейтенант, вы просто обязаны поверить в то, что я человек благородный! Я, как видите, натура выдающаяся. Вот только есть одна загвоздка: мне, словно по чьему-то приказу, удавалось в жизни как раз то, чего я мог бы себе пожелать, а прочее — пфф! — вылетало в трубу. И с внешностью то же самое: кокетлив, как барышня; осведомлен о том, что к лицу, а что нет. Я целеустремленно занимался своей внешностью — иначе нельзя, если хочешь прилично выглядеть. Я приложил много усилий, можете мне поверить. Ибо придерживаюсь мнения, что каждый человек обязан выглядеть прилично, так, чтобы на него, по возможности, приятно было посмотреть. Результат? — Зато вас украсил бы любой мешок. И так оно обстоит и со всем прочим, милый мой двойник, не правда ли?

Тут он взглянул на часы и поднялся:

— Служба зовет.

Я тоже встал. После столь банального завершения нашего разговора у меня точно камень с плеч свалился. Внезапно, не знаю уж почему, но, скорее всего, по чистой случайности, мы оказались вплотную друг к другу — и спасительное ощущение заурядности встречи разом пропало. Меня охватило ужасное чувство, что я выпустил из себя некоего злого духа, который вот он, рядом, стоит в моем обличии… и одновременно я злился и стыдился произошедшего, стыдился, что не смог справиться с собой при столь повседневных обстоятельствах. Фи — если попытаться выразить словами то чувство, это окажется омерзение, осклизлость какая-то, что ли.

— Вы все еще боитесь меня? — спросил он.

Я промолчал. Потом зажмурился и вскинул перед собой руку, точно обороняясь; он взял ее и приложил к своему сердцу:

— Вы слышите, как бьется ваше бедное сердце?

— Боже сохрани, чтобы это сердце было моим. — Вздрогнув, я попытался высвободить руку. Но он держал ее крепко и негромко, с наслаждением в голосе повторял:

— Слушайте, слушайте же, мой искупитель!

Тут он засмеялся и быстро вышел. Но через минуту вернулся и, делая вид будто ищет что-то, сказал как бы между прочим:

— Что вы об этом думаете: если существует чудовище, наполовину свинья, наполовину замечательный человек, — выражаясь без затей, напрямую, — и человек этот влачит жалкое существование, то разве не требует высшая справедливость, чтобы где-нибудь обитало подобное же чудовище, в котором прозябала бы свинья?

Я не мог снести такое оскорбление и бросился на него, но он удержал меня и произнес с улыбкой:

— Не так быстро. Для драк и прочих подобных безобразий у нас еще будет время. А разве вам не показалось знакомым то, что я только что сказал?

И он со смехом покинул меня.

Поезда все прибывали и извергали из себя солдат. Вам известно, какая неразбериха царила в первые дни после объявления мобилизации и в какое едва ли не комическое противоречие с нашими представлениями о войне вступили первые дни службы в ротах. Изматывающая канцелярская работа, с ужасающей быстротой пожирающая время. К вам то и дело являются какие-то беспомощные солдатики, которые уже подмели все казармы и которых вам велено зачислить в свой взвод. Всем приходится опять строиться, вы выкликаете фамилии, включаете в список новичков, из-за них все приходится переделывать. Да и кроме этого работы хватает! Надо раздавать всем то сапоги, то шинели, то консервы, то ружья или табак; взвешивать соль и перец; подсчитывать бумажки для самокруток; а потом еще кофе; а потом распределять людей для разных служб — тут вам и телефонисты, и пекари, и мясники, и вестовые; надо угодить начальникам; проверить личные капсулы с именами; заглянуть в мешки и мешочки для хлеба; кто болен? почему болен? приходит ротный: взводы разные по обученности солдат — исправить! исправляют; приходит майор: роты разные по числу солдат — исправить! исправляют. — Нет, думать о Шанкори было некогда. Было некогда думать даже о войне. Мы стали канцеляристами, страдавшими неврозом. Я служил в пятой роте, Шанкори — в четвертой. Наши роты располагались по соседству. Я не падал духом, в свободное время вел разговоры с солдатами или навещал офицеров. Все непрерывно обменивались то новостями, то жуткими историями, от которых звенело в мозгу и начинали вибрировать слишком туго натянутые нервные струны. В голове гулял ветер, он что-то разбрасывал, что-то взъерошивал, потом его сменял встречный ветер, который приглаживал взъерошенное, снова собирал в кучку разбросанное, а кое-что выметал прочь. То там, то здесь слышал я голос Шанкори. Он раздраженно отдавал приказы, малейшая оплошность выводила его из равновесия, он проклинал себя и весь мир, однако же солдат не бранил. Он был нетерпим и высокомерен с равными себе, но при этом в его брюзгливом голосе все время звучало что-то вроде сожаления, что он именно таков, каков есть; я внушал себе, что не надо волноваться, внушал так, что весь дрожал от нервного возбуждения и у меня начинался жар, а уж слов я проглотил столько, что мое пересохшее горло сжималось и к нему подступала тошнота. Солдаты быстро подметили наше сходство, оно всех страшно занимало, и мой фельдфебель, передавая мне однажды какую-то служебную записку от Шанкори, разрешил себе невинную шутку: «Господин лейтенант, вы изволили себе передать».