- По правде, я не склонен, но ради такого случая...
Выпили, закусили.
- Как это тебя, беспартийного, на директорство поставили?
- Ты как уехал, так Митрофаныч болеть стал. Я и подумал. не век же мне в помощниках ходить. Поступил на заочное в Тамбовский театральный, получил диплом режиссера. Стал вторым. В партию меня приняли. А ты как, в партии?
- Нет. Пока проносит...
- Интересно! Как тебя, беспартийного, в "Труженик" взяли?
- Честно? По протекции писателя одного. Да ты его должен знать - Северинов.
- Северинов? Это тот, который "Травинка в прицеле" написал?
- Он самый!
- Хорошая книга...
- Так вот. Когда Митрофаныч на пенсию ушел, назначили меня вместо него. А он на пен-сии недолго прожил. Рак... Давай за него выпьем. Он хоть упертым мужиком был, но в целом не вредным. Два года был И.О, а теперь вот...
С висевшего над головой Воленса-ноленса небольшого портрета на них глядел Чудилин. Не такой, как на фотографии в фойе, а более молодой, чем в те годы, когда его знал Владик. Видимо, позировал он художнику, пребывая в какой-то роли. Владик отметил, что, хотя художник был не ахти какой, глаза Митрофаныча он нарисовал удачно. В них светилась та самая хитринка, какую Владик еще помнил.
- Похож? А ты знаешь, это автопортрет! Он ведь в молодости художничал. Вдова его те-атру подарила. Решил здесь повесить. Двадцать лет он в этом кресле отсидел...
- Что он рисовал, я не знал. А выпить за него можно... Я ведь ему как-то обязан... Не приди ему в голову эта идея со мной в роли Ленина, все в моей жизни было бы по-другому. Лучше ты, Вася, скажи мне, как тебе в роли Главного? Если честно, не завидую я тебе.
Воленс-ноленс вдруг задумался.
- А я тебе! Где ты - не лучше... Даже хуже... Столица. Газета центральная. Там вас цен-зурой кошмарят, не в пример нам. Что с нас, провинциалов, возьмешь? Сценарии все до нас цензурой утвержденные. Бери и ставь! С этим все более или менее. Но вот с новыми пьесами попробуй разрешение получи! Репертуарная комиссия из края свирепствует. Особенно, если без идеологического стержня пьеса. Пиши-пропало! Хотел как-то "Трамвай Желание" поставить. В Москве, кстати, подсмотрел. Думал много... Играть есть кому...Зарезали! Я им говорю, а в Москве ведь ставят! Знаешь, что ответили. "То Москва! Театр должен воспитывать! Ваш зритель вас не поймет." У нас что, одни дебилы в театр ходят?
Воленса-ноленса уже несло. Коньяк ли был тому виной, или просто наедине со старым другом можно было вволю пооткровенничать.
- Так что, отвечу я тебе просто - нелегко мне. Ты меня понимаешь. Сам вон как поднял-ся! А я все здесь сижу. Провинциальный Главный режиссер! С одной стороны, вроде бы радоваться надо. Авторитет есть. Друзья есть. Связи есть... Хочешь, я тебе "Жигуль" достану? Квартира есть. Жена. Дети. А мыслям душно... Чувствую, силы есть, задумки есть... Мне бы куда-нибудь в столицу... Что, слабо?
Перед Владиком сидел совершенно ему не знакомый Ежиков. Думающий, жаждущий но-визны и остро чувствующий режиссер, не оставляющий попытки выбраться из-под маниакаль-но чудовищного идеологического пресса.
- Удивительно, как его терзания похожи на мои! Но я-то всегда фрондой страдал. А он ведь тогда не таким был. Неужто это результат социалистической эволюции творческой личности. Сколько я таких видел!
- Слушай, Вась! Давай выпьем за нас! Чтоб на нас никто не давил! Чтоб летали мы сво-бодно над страной, как попугай Жванецкого над Череповцом! И посылали приветы. Я - книжками, а ты - спектаклями. Может, что-то доброе сделаем...
Выпили.
- Так ты пьесу напиши, а я поставлю. Представляешь афишу. автор В. Козьмичев. Да еще и по нашему касинскому телевидению выступлю! Аншлаг обеспечен! Сначала в Касинске, потом по Сибири, потом по все театрам Союза.
И долго буду тем любезен я народу
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
И, видимо, осознав, что перебарщивает, трезво взглянул на Владика.
- Такие вот дела, дорогой! Насчет пьесы я серьезно. Ты же ведь еще и артист. Тебе это раз плюнуть. Ты к нам на сколько?
Владик вдруг понял, что делать ему в Касинске больше нечего.
- В девять уеду.
- Тогда прости! У меня еще дела. Хотел, чтобы ты вечером "Сталеваров" посмотрел. Да ладно. Я и сам им цену знаю. Нет у меня таких актеров, каким был ты. Еще Митрофаныч говорил, что тебя к нам счастливым ветром занесло. Он потому и хотел из тебя Ленина выдавить. А ты уперся.
- Я что-то не заметил. Он не обо мне заботился, а о себе.
- Пусть так. Но, может быть, оно и к лучшему, что так получилось... Дай мне свои теле-фоны. Редакционный и домашний. Буду в Москве - обязательно позвоню. Договорились?
- Разумеется.
- Тогда прощаемся?
- Прощаемся, Вася.
На вокзал он вышел засветло. Ему еще раз, вернее, в последний раз захотелось пройти по касинским улицам. Вдохнуть чистый морозный воздух набирающей силу сибирской зимы. Потом ноги сами повернули в сторону театра. Скоро должен был начаться вечерний спектакль. Он стоял на противоположной стороне и видел, как в театральную дверь входили самые нетерпеливые зрители.
- А может быть, это любители пива? - скептически подумал он и устыдился своего ци-низма.
Вспомнилось, как еще недавно он прощался с "Циклоном". Но с причала тогда уходил не он, а "Циклон". Сейчас все было наоборот. С этим невзрачным провинциальным театром, в котором началась его самостоятельная жизнь, прощался он. Уверенности, что еще раз вернется в этот уютный и тихий городок, где скрип снега под подошвами прохожих, чириканье воробь-ев и сорочьи крики звучат отчетливее и чаще, чем шорох автомобильных шин, у него не было.
Еще во время полета в Москву возникла мысль написать о том времени, когда он жил в Касинске. Рассказ или повесть. А может быть, и пьесу. Какую, он еще не знал.
Глава 21
Фантом и реальность.
Даже, спустя несколько недель после возвращения Владика Лена никак не могла изба-виться от ощущения, что все происходящее с ней - фантом. Постепенно это прошло. Желание снова быть вместе оказалось сильнее страстей и эмоций, пытавшихся их разъединить. Разгово-ров о том, что было, они не вели. Подсознательно боялись повредить нежные ростки нового, что начало пробиваться в их взаимоотношениях.
Вскоре вышла его первая книга - "Дорога в жизнь". Предисловие к ней написал Севери-нов. Несмотря на его авторитет, издание книги шло трудно. Издательский редактор, поскольку это была первая книга Козьмичева, вел себя, как местный князек. Что ему сам Северинов! Владик нервничал, но потом, по подсказке Альбины Ивановны, которой он как-то пожаловал-ся, стал вести себя более независимо. И соглашался лишь на незначительные правки.
Его ощущения от выхода книги были какими-то странными. Это была радость, но менее бурная, нежели от выхода его первых стихов и рассказов... Не только радость, но и неожидан-ное ощущение того, что можно было написать еще лучше... Этим он и поделился с Леной. Поскольку все, что вошло в книгу писалось на ее глазах, она знала всех ее героев, начиная от деда Трофима и его школьного дружка Валерки. Лена вспомнила все его и свои переживания и страдания последнего года и вдруг осознала, что все они так или иначе связаны с книгой.
- Боже мой, как он выдержал всю эту нагрузку и мои художества? - спрашивала она себя. Действительно он прав. Книга могла быть еще лучше, не трепи я ему нервы... Почему я не могла понять, что в писательстве для него смысл жизни? Не в баловстве стишками, а в серьезной литературной работе. Стало быть, вину перед ним я могу искупить лишь тем, что его работа станет и моей. Но смогу ли? А может быть, опять захочется свободы? Нет уж! Хватит...
