Когда же с полной корзиной грибов вышла на лиловую поляну, теплый, разогретый лес прощально и нежно прошуршал ей листвою, а она сказала ему мысленно:

«Прощай, лес, спасибо тебе».

Усталость навалилась на нее, она с трудом дошла до глиняной дороги и, не в силах больше двигаться, присела в тенечке, чувствуя сонливую тяжесть в теле, словно бы лес не хотел отпускать ее, навевая сон, с которым невозможно было справиться.

Но, видимо, не только физическую усталость испытывала она в эти минуты. Сказывалось нервное напряжение, которое спало вдруг, вернув ее к людям и к мирским заботам. Наступила, как теперь говорят, депрессия.

Грибники, проходившие мимо, увидели ее корзину, удивленно переглянулись:

— Где это вы столько наковыряли?

— Далеко, — ответила им Дина Демьяновна.

— Секрет?

Она подумала, что это и в самом деле ее секрет, но улыбнулась, гордая собой, и сказала:

— Там, возле болотинки, — зная, что они уже ничего не найдут там.

А те пошли в ту сторону, переговариваясь меж собой и надеясь...

Потом она шла по глиняной дороге, и дорога эта казалась ей бесконечной и очень тяжелой, словно бы все время поднималась в гору.

Она думала, что обязательно зайдет на дачу и, если не будет грибов, то хоть яблочек привезет домой. Теперь же, чем ближе подходила к поселку, тем тоскливее становилось. Она не предполагала, что ей даже представить тяжело будет, как чужие люди встретят ее на участке и, словно гостью, усадят пить чай.

На прогретую солнцем дорогу слетелись, казалось, все бабочки округи. Она шла среди этих коричневых маленьких бабочек, они отвлекали ее от тяжелых дум и усталости, летели впереди, садились на дорогу, складывали крылья, пропадая в глинистом цвете дороги, вспыхивали вдруг под ногами и опять неслись вперед, чтобы снова на какие-то мгновения сложить свои цветные крылья и снова взлететь.

Это было успокоительное зрелище! Лес прощался с ней, помогая ей идти. Она смотрела на бабочек и думала о том, какие это красивые и добрые существа и как заботлив лес, пославший ей на прощание шуршащий хоровод шоколадных летучих плясуний.

Ни Демьян Николаевич, ни Татьяна Родионовна ничего не спросили у нее про дачу: поняли, что она не заходила туда.

— Как же ты дотащила такую корзинищу? — говорила Татьяна Родионовна, любуясь белыми грибами.

— Мне бабочки помогали...

— Какие бабочки?

— Обыкновенные лесные бабочки, — ответила Дина Демьяновна. — Я очень устала, ходила к болоту, а потом они летели передо мной, летели... Я одна, наверно, с полной корзиной... Нет грибов.

— Повезло! — говорил Демьян Николаевич. — Жалко, я с тобой не поехал.

— Мы бы тогда ничего не набрали.

— Это почему?

— Потому... Я знаю, как ты ходишь по лесу...

— Как же я хожу?

— Как лось... И шумно, как человек...

Вечером они ели жареные грибы, а Дина Демьяновна рассказывала о лесе и о том, что в этом году совсем не уродилась рябина. Иначе она бы привезла и рябины на варенье. Все примолкли, вспомнив, наверное, о медовых яблочках, невесомо плавающих в розовом сиропе.

— А тебе тут кто-то звонил. Я поднял трубку, — сказал Демьян Николаевич, — но он не назвался. Я попросил его позвонить вечером. Не знаю...

Еще один январь заканчивался в жизни Простяковых. Проходил он на этот раз с редкими и нестойкими морозцами, после которых наступала слякотная мокрядь. Иней обметывал кирпичные стены, летели грязные брызги, улица шипела под колесами машин, а люди торопились домой, битком набивая городской транспорт. И грипп, конечно, не замедлил явиться в Москву.

Двадцать пятого января на Москву налетел мокрый южный ветер, небо затянуло тучами, шумно стало и сумрачно. День прошел очень быстро, словно и не начинался.

Дина Демьяновна купила белые хризантемы возле Белорусского вокзала, поздравила Татьяну Родионовну, поцеловала ее трижды и поставила цветы в новую вазочку, которую купил Демьян Николаевич. Так было всегда: отец дарил вазочку, а она — цветы.

К вечеру Демьян Николаевич ввернул везде, где только можно, стосвечовые лампы. На раздвинутый стол накрыта была старинная белая скатерть. Фарфор, хрусталь и серебро заняли на этой снежно-чистой скатерти привычные свои места, засверкали и засветились под яркой люстрой. Спинки стульев торжественно возвысились над богатеющим с каждой минутой столом.

И наконец раздался первый звонок.

Демьян Николаевич снял фартук и пошел открывать, а Татьяна Родионовна вышла в прихожую и, нарядная, подрумяненная, подпудренная, засеребрилась вся в умиленной улыбке. На ней было платье бледно-розового, лососевого цвета с черным кружевным воротничком, а на груди сочно переливал свет в своей дымчатой глубине большой раухтопаз, доставшийся Татьяне Родионовне еще от матери. Оправленный в серебро, он был добрым ее талисманом, и она верила в его волшебную силу — это был ее камень.

У Простяковых собирались, как и в прошлые годы, все их ближайшие родственники: двоюродные братья и сестры Татьяны Родионовны и Демьяна Николаевича, которых было когда-то много. Теперь же от многочисленной родни, некогда заполнявшей комнаты Простяковых, остались три немощные старушки и один красноносый склеротический старик, ликом своим являющий типичного пьяницу, хотя в жизни не пил никогда ничего, кроме двух рюмочек легкого вина за вечер. Он стал забывчив с годами, путал имена своих родственников, которые мило потешались над ним всякий раз в подобных случаях, а он как будто и рад был этому вниманию, войдя с годами в роль эдакого шута горохового. Лет, наверное, восемь назад под ним развалился стул, и он упал на пол. Простяковы и все их гости очень переживали за него, а он был смущен ужасно, нос его стал совсем багровым, но Дина Демьяновна помнила, что милый ее дядюшка уверял тогда, что ничего не случилось, он не ушибся и очень жалел сломанный стул.

С тех пор, когда он приходил к Простяковым на татьянин день, Татьяна Родионовна, усаживая гостей за стол, говорила ему с виноватой и ласковой улыбкой:

— Садись, не бойся, этот стул крепкий, он выдержит тебя. Садись, пожалуйста.

Гости улыбались, вспоминая давнишний казус, а дядюшка каждый год теперь, прежде чем сесть, ощупывал стул, словно хотел убедиться в его прочности, чем тоже вызывал улыбки и смех у гостей.

Приходили к Простяковым и молодые их родственники — племянники и племянницы со своими женами и мужьями, многим из которых было уже под пятьдесят. Но все-таки они были молодыми, и Татьяна Родионовна, рассаживая своих гостей, говорила обычно:

— Дема, усади сначала старичков, а молодежь сама найдет себе место.

А «молодежь», редко встречаясь в жизни (обычно только на похоронах), улыбалась в вежливой растерянности, и Демьяну Николаевичу приходилось и ее тоже рассаживать по местам.

Сделать это было не так-то просто, потому что в доме Простяковых никогда не бывало просторно, а в новой квартире и подавно. Гости с трудом протискивались между столом, стульями и шкафами, усаживались плотно, на весь вечер, сытно закусывали, выпивали, потом ели горячее, а напоследок пили чай с домашним тортом. Ни танцев, ни песен — никогда этого не бывало в доме Простяковых: люди приходили есть, пить и разговаривать. Пили мало, поэтому разговоры никогда не бывали шумными и бестолково-хмельными.

В этот вечер собралось четырнадцать человек. В квартире запахло духами, табачным дымом, стало шумно и совсем тесно. Ждать было больше некого, и Татьяна Родионовна пригласила всех к столу. Она не забыла, конечно, напомнить двоюродному брату о стуле, гости не забыли улыбнуться. А Демьян Николаевич тоже не забыл сказать про гвозди, которыми он специально укрепил стул, предназначенный для брата.

— Осторожней, там гвозди торчат,— сказал он.

Гости опять улыбнулись, посмеялись, как и много лет назад, а Татьяна Родионовна, сложив губы бантиком, обиженно сказала: