«Я дурак, — думал он о себе. — Нет на свете большего глупца и идиота! Ну что теперь подумают Простяковы и дядя Сережа?! Как им объяснишь, что, в общем-то, ничего и не было. Ровным счетом ничего. И не могло быть в первую же ночь! Я не из тех...»

Его, правда, успокаивало то обстоятельство, что с женой он встретится еще не скоро, а к тому времени он постарается уговорить себя, что ничего не случилось и не могло случиться. Он, конечно, поверит самому себе, ему и раньше это всегда удавалось. И он не очень-то беспокоился на этот счет.

Важно было скорее остаться наедине с самим собою, а потому он в шестом часу утра стал уже поторапливать Дину Демьяновну, рассчитывая в Москве, на вокзальной площади, почистить ботинки и забежать в парикмахерскую, а потом выспаться как следует, сходить в Сандуны и пообедать в ресторане. Он знал, что этот обед под оглушающий грохот оркестра снимет с него напряжение, а время, которое как будто бы остановилось теперь, снова поскачет вприпрыжку. А потом Судак, серый пляж, зеленое море, горы... Лишь бы скорее уехать отсюда. В жизни не испытывал еще такого гнусного нетерпения! Ему прикрикнуть хотелось на медлительную эту женщину с недоразвитой, не знавшей еще молока грудью, и он с трудом сдерживался, леденея от тоски.

В душном вагоне все окна были еще по-зимнему задраены наглухо, и пот слезами стекал по мутным стеклам. Утренний поезд часто останавливался, забирая на каждой платформе новых пассажиров, многие из которых были знакомы друг с другом, здоровались, перекидывались шутками, мелкими новостями.

Денисову в общем-то повезло, напротив уселся пожилой человек с покатыми, жирненькими плечами, с японской какой-то улыбочкой на расплывшемся счастливом лице и очень разговорчивый. Он был, наверное, трезв, но казался хорошо опохмелившимся, любвеобильным, доверчивым и хвастливым алкашом. Из всех сидящих он выбрал в собеседники майора, а Денисов был на этот раз не против пообщаться, потому что таким способом тоже мог уйти от Дины Демьяновны, с которой не знал уже, о чем говорить.

Мужичок, все газеты начинавший читать с сообщений о спорте, о чем он сразу же сообщил Денисову, а целиком читавший только «Советский спорт» и «Футбол — хоккей», — мужичок этот, которого сразу же возненавидела Дина Демьяновна, стал хвастаться коротким знакомством с известным хоккеистом. Он явно гордился этим, сознавая свое превосходство над другими людьми. Он наверняка считал, что ему завидуют те, кто не знаком ни с одним футболистом или хоккеистом. Своего же знакомого называл по имени, запросто, словно был другом его и ровесником. Был он глуповат, стараясь украсить свою речь особой, игриво-вежливой интонацией, и часто употреблял слово «кыничок», имея в виду коньяк, и при этом «кыничке» улыбался с какой-то греховной, похотливой слезинкой во взгляде, точно говорил что-то неприличное.

— Мы с Валерой, конечно, кыничок прихватили по пути, а у меня в холодильнике эскалопчики были. Лида их поджарила, супруга моя, и они, как пышечки румяные, у нас на тарелочках. Я эти эскалопчики достаю по знакомству, конечно. Так это можете себе представить, какие эскалопы! Тот человек, который мне делает эти эскалопы, он мне просто обязан... Ну и можете себе представить! А Валера кыничок разлил по бокалам и вот, ей-богу, клянусь, поднял тост за меня! Уж очень ему эскалопчики понравились... Приходите, я и вас угощу. Кыничок купим, посидим... Я ведь водку эту в рот не беру... Если бы я водку пил, я бы давно уже... то-то... Я прямо так всем и говорю — ты меня водкой не угощай, все равно не буду, а если хочешь угостить — угости кыничком. У меня здоровье не позволяет. Можете себе представить, если каждый, который мне обязан, угощал бы меня водкой, я бы уже спился. Валера, тот молдавский кыничок любил. «Давай-ка лучше молдавского возьмем, — говорит, — молдавский мягче». Ах, Валера, Валера! Золотой был парень. «Молдавский, — говорит, — возьмем». Это тот, что с аистом... Мягкий кыничок. Я и сам его с тех пор полюбил. Под эскалопчики ой как хорошо идет! А Лида мне всегда эскалопчики поджарит. Они у меня всегда в холодильничке...

Конца этой болтовне не было и быть не могло бы, если бы поезд не прибыл к московскому перрону.

Счастливый человечек пожелал доброго здоровьица, велел и «дамочке», то есть Дине Демьяновне, тоже болеть за ЦСКА и потерялся в толпе.

— Жулик какой-то, — сказала она брезгливо. — Как у вас хватало терпения слушать?! «Он мне обязан, они обязаны...» Противно.

А Денисов вдруг разозлился и сказал вопреки собственным своим убеждениям, как это бывало с ним в минуты раздражения:

— Ну почему жулик? Зачем такая категоричность! Живет человек, работает, встает спозаранку, едет в Москву на работу... Почему жулик?! Как у вас легко все это... Не зная человека... Не всем же книжки читать...

Он почувствовал опять, что переборщил, и замолчал, мысленно продолжая это свое «не всем же книжки читать!». Сам он мало читал, если не сказать, почти ничего не читал, но это не очень-то и мешало ему в жизни. Он говорил: «Чем книжку на диване лежа читать, лучше я со спиннингом по речке пройдусь, воздухом подышу и природой полюбуюсь». Так и жил, занятый по горло делами в части, и никто не вправе был бы обвинить его в том, что он мало читает: все знали — некогда! Он летчик, а не читатель, и в случае чего — от него потребуют не знаний литературы, а умения летать, стрелять, бомбить и в конечном счете убивать врагов. «Враг хорош только в том случае, когда приобретает температуру окружающего воздуха». Денисову по наследству досталась эта отцовская заповедь, определившая его назначение в жизни. «Было бы чего читать, — говаривал он в своем кругу. — Читать-то нечего! Пишут всякую чепуху». И с ним не спорили. Он только сам с собой иногда спорил, когда по телевизору смотрел какую-нибудь передачу о литературе. Мрачнел, понимая, что надо бы заняться самообразованием, но не было у него привычки к чтению да и времени не хватало, особенно с тех пор, как стал он командовать эскадрильей.

А теперь вдруг вся его злость обернулась таким нелепым образом: «Не всем же книжки читать...»

— Это вы про что? — с усмешкой спросила Дина Демьяновна. — Про ту самую книжку?

— Какую книжку?

— Про ту единственную, которую вы сами когда-то осилили... в поте лица.

— Ага, про ту. Вы извините, мне не очень-то хочется попадать в комендатуру, я должен тут почистить ботинки, побриться.

— Пожалуйста, пожалуйста...

И они, не простившись, разошлись, как случайные попутчики, разговорившиеся в поезде. А вернее, разбежались. Дина Демьяновна убыстрила шаг, как только они вышли с перрона на площадь, а потом побежала к метро, словно опаздывала. Сизые голуби, пасущиеся на асфальте, шарахались от нее, разбрызгивались серыми, жирными лепехами. Глаза ломило от белесого утреннего света, голова кружилась от привокзальной людской сутолоки, от того угнетающего ритма, от которого давно уже отвыкла, не вставая так рано и никогда еще не испытывая такой отвратительной пустоты и усталости. В это утро она вполне могла бы понять человека, который сказал бы ей в отчаянии: «Жить не хочется...»

«Да, конечно, конечно, — думала она, отвлекаясь. — Это, конечно, тоже можно понять. Тоже одиночество. В конце концов, человек в одиночку ищет счастья. Но нужен рядом тоже одинокий... Чудак этот — Сыпкин... Это он говорил. Тоже одиночество. Единственный, кто меня любит по-настоящему, — это Сыпкин. Милый Сыпкин, если б ты знал, как мне сейчас тяжело! Сейчас, сию минуту, если б ты появился сию секунду... Я бы, наверное, поцеловала тебя и заплакала бы в два ручья. Да, конечно, блажь... Всё блажь!»

Однажды он напугал ее. В теплый зимний день, когда все таяло, как в конце марта, она сидела за столиком у окна, оформляя новые книги, и вдруг в форточку прыгнуло что-то большое, шмякнувшись о стол с живым каким-то и тяжелым, мягким, шуршащим звуком! Кошка? Ужас! Дина Демьяновна отпрянула в испуге и чуть не упала от неожиданности... Но кошка тут же превратилась в белый букет зимних хризантем, тяжелых и курчавых цветов, пахнущих холодной весенней землей. «Какой идиот?! Кто это? — спросила она с негодованием. — Вот я сейчас догоню и этими цветами по башке!» — «Это Сыпкин, — сказала девочка, работавшая в тот день на выдаче. — Я заметила, это он, Дина Демьяновна».