Кэри вдруг прервал рассказ и разразился смехом.

— Ты бы посмотрел на себя в зеркало, Берк, — крикнул он. — Никогда в жизни не видел такого выражения: смотришь, как баран на новые ворота. Как бы то ни было, я просто переделал этот парадокс и скормил его машине. Пока ты так вежливо ждал за дверью, я подошел к машине и сказал: «Отвергни мое утверждение, потому что все, что я говорю — ложь».

Кэри примолк и посмотрел на метеоролога.

— Понимаешь, Берк? Она приняла мое утверждение и стала его рассматривать, чтобы отвергнуть. Но она не могла его отвергнуть, потому что оно истинно, а как оно может быть истинно, если в нем говорится, что все мои утверждения ложны. Понимаешь… да, ты понимаешь, я по твоему лицу вижу. О, если б ты только взглянул на себя сейчас. Гордость метеослужбы, сраженная парадоксом.

И Кэри снова надолго закатился смехом. Как только он начинал приходить в себя, одного взгляда на окаменевшее лицо Берка, выражающее полное смятение, было достаточно, чтобы вызвать новый приступ хохота. Метеоролог застыл, онемел и только неподвижно смотрел на гостя, как на привидение.

В конце концов, устав от веселья, Кэри стал приходить в чувство. Тихо посмеиваясь, он прислонился к стене, глубоко вздохнул и выпрямился. Поежился от холода и поднял воротник рубашки.

— Теперь, Берк, ты знаешь, в чем фокус, и, пожалуйста, включи свою любимицу. Становится слишком холодно и неуютно, и дневной свет за окнами не особенно радует.

Но Берк не сдвинулся с места. Он все так же неотрывно смотрел на Кэри, сверля его взглядом. Кэри еще немножко похихикал.

— Ну, давай, Берк, — проговорил он. — За работу. Потом успеешь оправиться от удара. Если тебя беспокоит пари, забудь о нем. А если волнует, что малышка подвела, не расстраивайся. Она умнее, чем мне казалось. Я думал, она просто сорвется с предохранителя и совсем выключится, но видишь, она все еще трудится и призвала на помощь все блоки. Должно быть, она разрабатывает соответствующую теорию. Это приведет ее к решению задачи.

Пожалуй, она решит ее через годик-другой.

Берк по-прежнему стоял, как вкопанный. Кэри посмотрел на него с недоумением.

— В чем дело? — раздраженно спросил он.

Губы Берка стали двигаться, из угла рта вылетела капля слюны.

— Ты… — начал он. Слово резко вырвалось из его горла, как хрип умирающего.

— Что?

— Ты дурак! — обретя дар речи, выдавил из себя Берк. — Ты тупой болван! Ты кретин!

— Я? Я? — закричал Кэри. От возмущения его голос перешел в визг. — Я был прав!

— Да, ты был прав, — сказал Берк. — Ты был даже слишком прав. Как я могу отвлечь машину от задачи и заставить ее подавать тепло и свет, когда все ее узлы бьются над твоим парадоксом? Что могу сделать я, если электронный мозг слеп, глух и нем?

Двое мужчин молча смотрели друг на друга из разных концов комнаты. От их дыхания в морозном воздухе плыли струйки пара. В тишине казалось, что далекое завывание бури, еле уловимое за толстыми стенами станции, становится все громче, и все яснее слышится в нем свирепое торжество.

Температура внутри станции быстро падала.

Желтая ваза на столе Томма была около тридцати сантиметров в высоту и от двадцати сантиметров в диаметре у основания расширялась кверху до тридцати. Вид спереди открывал незамысловатый изгиб, чистую и четкую линию, которая давала ощущение полной завершенности; глина тонкая, но не хрупкая: казалось, изделие изящно выгнулось, сознавая свою звонкую силу.

Совершенству формы не уступала красота глазури — это был замечательный прозрачный желтый цвет, сияющий, как вечерняя заря жарким летом. Он вместил в себя сущность цветков календулы, бледное, колеблющееся пламя шафрана, желтизну чистого золота — желтое стекло, которое, казалось, рождает и разбрасывает кругом пятна света; золотистость, сверкающая, но не ослепляющая, терпкая, как лимон, сладкая, как желе из айвы, успокаивающая, как луч солнца.

Во время беседы с Томмом, начальником отдела кадров Министерства межпланетных дел, Кисельский украдкой разглядывал вазу. Теперь, когда беседа окончилась, он не мог удержаться и подался вперед, чтобы более внимательно изучить сосуд. С несомненной искренностью Кисельский признался:

— Никогда не видел произведения искусства прекраснее.

Томм, мужчина, недавно вступивший в средний возраст, с бравыми седыми усами и острым, но снисходительным взглядом, откинулся на спинку стула.

— Это подарок на память. Да, можно сказать, что это сувенир, но можно сказать и по-другому. Я получил его много лет назад, когда был примерно в вашем возрасте. — Он взглянул на настольные часы. — Пора подкрепиться.

Кисельский оторвался от вазы и торопливо потянулся за портфелем.

— Извините, я не имел понятия…

Томм поднял руку.

— Не спешите. Я бы хотел, чтобы вы пообедали со мной.

Кисельский забормотал неловкие отговорки, но Томм настаивал.

— Пожалуйста, садитесь, — на экране появилось меню. — Выбирайте.

Без дальнейших уговоров Кисельский выбрал блюда, и Томм сделал заказ. Стена открылась, из нее выкатился столик с легким обедом.

Даже во время еды Кисельский ласкал глазами вазу. Когда они пили кофе, Томм взял вазу и передал Кисельскому через стол. Кисельский приподнял ее, погладил снаружи, заглянул глубоко внутрь, всматриваясь в глазурь.

— В каком уголке Земли вы нашли такую чудесную вещь? — он разглядывал дно и, сдвинув брови, изучал нацарапанные на глине значки.

— Этот уголок не на Земле, — ответил Томм, — на планете Ферск. — Он поглубже уселся на стуле. — С вазой связана целая история, — он замолчал и вопросительно взглянул на Кисельского.

Кисельский поспешно поклялся, что больше всего на свете жаждет выслушать эту историю. Томм слегка улыбнулся. В конце концов Кисельский в первый раз устраивался на работу.

— Как я уже сказал, я был примерно в вашем возрасте, — начал Томм. — Может быть, на год или на два старше, но к тому времени я уже пробыл девятнадцать месяцев на планете Пролив. Когда меня назначили на Ферск, я, конечно, очень обрадовался, потому что Пролив, как вы, возможно, знаете, унылая планета, там полно льда и зимних блох, а население самое нудное во всей Вселенной.

Томм пришел в восторг от Ферска. Там было все, чего не хватало на Проливе: тепло, аромат, приятный народ ми-туун с богатой своеобразной древней культурой. Ферск — небольшая планета, хотя тяготение на ней приближается к земному. Поверхность суши невелика: единственный экваториальный материк в форме гантели.

Управление межпланетных дел находится в Пеноплане, легендарном городе, полном очарования, расположенном в нескольких милях от Южного моря. Где-то вдалеке там всегда слышится музыка, воздух источает аромат благовоний и тысячу разных цветочных запахов. Невысокие дома из тростника, пергамента и темного дерева, расположенные как попало, на три четверти скрыты листвой деревьев и виноградными лозами. Город украшают каналы с зеленой водой, перекрытые арками деревянных мостов, увитых плющом и оранжевыми цветами; по каналам плавают лодки, каждая затейливо расписана многокрасочным орнаментом.

Жители Пеноплана, ми-туун, — приветливый народ с янтарного цвета кожей — умеют наслаждаться бытием, они чувственны, но в меру, раскованны и веселы, их жизнью управляют традиции. Они рыбачат в Южном море, выращивают злаки и фрукты, производят товары из дерева, смолы и бумаги. Металл — большая редкость на Ферске, и во многих случаях металлические изделия заменяют инструментами и утварью из глины такой прочности и столь искусной работы, что недостаток металла совершенно не ощущается.

Работа в Управлении удивительно пришлась бы Томму по душе, если бы не норов его начальника. Начальником был Джордж Ковилл, краснолицый человек небольшого роста с голубыми глазами навыкате, тяжелыми морщинистыми веками и редкими рыжеватыми волосами. Он имел обыкновение, когда его что-то раздражало, а это частенько случалось, склонять голову набок и секунд пять пялиться на собеседника. Потом, если его задело за живое, он начинал рвать и метать, если нет — гордо удалялся.