Мне хотелось остаться в квартире с письменным столом, где я обнаружил ангела. К сожалению, на двери не было внутренней щеколды, а ключа от нее я не нашел. Пришлось спускаться вниз, к месту моих ночевок. Эта нехитрая операция при моей нынешней слабости заняла уйму времени, оставив меня почти без сил. Придя "домой", ― очевидно, эта квартира теперь станет моим последним домом, ― я рухнул в постель и провалился в сон.
Наутро следующего дня ― а может, второго или третьего, кто теперь знает? ― я открыл глаза с рассветом и пением птиц. В голове еще мелькали туманные обрывки бредовых сновидений, но я заставил себя поесть, сделал укол и принял какие-то таблетки, заботливо положенные Славой. Позже я стал считать, что напрасно делал это ― возможно, действие промедола и других препаратов, а также их сочетаниий могло исказить мои ощущения, которые я старался добросовестно описывать. Но в тот момент я просто не подумал об этом. Мне было плохо и я пытался помочь себе всеми средствами, какими располагал, хотя и не слишком верил в их действенность.
После "лечения" я вновь почувствовал себя хуже, поэтому смог начать дневник только к вечеру. Соорудив на кровати нечто вроде кресла из диванных подушек, я устроился в нем и принялся за работу. Чтобы было удобнее писать, я подложил под блокнот пластиковый поднос, найденный на кухне. Первые несколько страниц блокнота были исписаны предыдущим владельцем. Напоминания о делах, звонках и список вещей к предстоящему отпуску казались полной бессмыслицей, не имеющей никакого отношения к реальности окружающего меня мира. Без сожаления я вырвал исписанные листы и кинул на пол. На странице, ставшей теперь первой, нетвердой рукой я вывел: "Дневник Игоря Берника". Затем я перевернул ее, задумался ненадолго и начал писать; усеивая страницы мелкими строчками, я излагал дневнику свою жизнь за прошедший год.
По причинам, упомянутым ранее, мне хотелось вначале восстановить хотя бы в самых общих моментах мой первый ― уничтоженный ― дневник. По большому счету, почти все события, произошедшие со мной, не являются особенными и поэтому не имеют большого значения. Пожалуй, самыми важными были лишь две вещи, и их я узнал от Славы: новые формы, которые приобрела общественная жизнь после эпидемии; и доказанный факт существования иммунитета к вирусу. И все же я посвятил не один и не два, а много дней описанию и других событий, а также своих впечатлений и размышлений. Неизвестный читатель этих строк может быть удивлен тем, что я тратил на них драгоценное время оставшейся мне жизни.
Я буквально физически ощущал, что мое время уходит, как песок утекает сквозь пальцы, оставляя в руке пустоту. Но я не тратил его понапрасну. И причины тому две. Первая: эти события, особенно пропажа моей семьи, возвращение в места детства и встреча со Славой очень много значат для меня. Или я уже должен писать в прошедшем времени, "значили"? Я подумал, что не будет ничего плохого, если я сохраню память о них, ― о людях, которые были и остаются мне дороги, ― неважно, живы они сейчас или мертвы.
Вторая причина проста. В течение времени, что заняло у меня написание всего вышеизложенного, со мной почти ничего не происходило. Соответственно, нечего было и записывать, так что я мог со спокойной совестью предаться воспоминаниям. Я продолжал слабеть, мало ел, редко вставал с кровати и писал ― утром, днем, вечером; в любое время, когда был в состоянии это делать. Изменения, ради описания которых я затеял хлопоты с дневником, все же были; но столь незначительные, что я могу перечислить их все в нескольких строках. Кроме слабости, могу отметить перемены во внешности, как самые очевидные: я быстро худел, кожа моя заметно побледнела, под глазами появились темные круги. Изменения можно списать и на то, что я почти не ел ― не из принципа, просто не хотелось.
Злополучная рана, столь досадно перечеркнувшая мою жизнь, больше не доставляла беспокойства. После чесотки первых дней она почти перестала ощущаться ― словно мне сделали в это место обезболивающий укол. Я даже осторожно приподнимал край повязки, чтобы посмотреть, что с ней. Она не заживала, но и не причиняла хлопот.
Пожалуй, единственная вещь, показавшаяся мне необычной ― непроходящая глухота. Она возникла из-за стрельбы в убежище и до сих пор не оставила меня. Обычно заложенность в ушах после выстрела полностью проходит без следа дня за три-четыре; без часов я потерял счет времени; по моим ощущениям, я пишу уже около двух недель ― а может, и больше. Слух полностью так и не вернулся.
Все больше сожалею о том, что оставил себя без часов. Эти записи были бы ценнее, подкрепи я их точной хронологией ― в какой день, во сколько и что именно со мной происходило. Оказалось, я совершенно не в состоянии определить, даже приблизительно, временные отрезки больше дня. Если по положению солнца и общей освещенности еще можно сообразить, день сейчас, утро или вечер, то оценить даже примерное количество дней, прошедших с момента моего прихода сюда, я не могу. Нет никаких ориентиров. Иногда из-за внезапной слабости я теряю сознание и проваливаюсь в небытие; всплытие обратно тоже происходит неожиданно. Несколько раз я обнаруживал себя лежащим на полу в коридоре и в кухне, а один раз ― даже в подъезде на другом этаже; последний случай сильно напугал меня.
Я начал "делать зарубки" ― рисую черточки на последней странице блокнота. Каждая "зарубка" соответствует одному дню, который я могу ясно вспомнить и отделить от других, точно таких же. Сейчас их тринадцать, но меня не покидает ощущение, что между ними потерялось еще много дней ― возможно, почти столько же, сколько я могу засвидетельствовать сознательно.
Как, наверное, всякий выживший, раньше я нередко задумывался о том, каково это ― превратиться в зомби, стать одним из этих существ? Нас страшит даже обычная, нормальная человеческая смерть: от старости, пули или, как в прошлом, в автокатастрофе; но совсем другое дело ― заразиться зомби-вирусом. Такая перспектива вселяла в людей ужас, от одной мысли об этих тварях шел мороз по коже.
Смерть ли это, некая странная форма жизни или нечто худшее, чем смерть? Без сомнения, это второй главный философский вопрос нашего времени, вытеснивший все прочие: что значит быть зомби? Что они чувствуют, если чувствуют; как они видят мир, если видят? Вопрос номер один ― как выжить, разумеется; но передо мной он уже не стоял ― не решив его, я плавно перешел к вопросу номер два.
Давным давно, наверное, еще в школе, я читал одну пьесу Мольера. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, это был Мольер. Память не сохранила ничего из нее, кроме одной фразы. Я почему-то вспомнил ее сегодня и она показалась мне очень смешной; я смеялся так сильно, что едва не упал с кровати. Одна из героинь, французская великосветская дама, никак не могла понять, что бывают и другие виды самоотождествления, кроме бытия великосветской дамой или господином. Она возмущенно восклицала: "Как это можно ― быть персом?!". Видимо, в те времена уроженцы Персии были во Франции экзотикой ― куда большей, чем сейчас зомби. Я подумал, что скоро узнаю сам, как можно быть "персом" и каково им быть ― ну разве это не смешно?
XV.
Выжившие люди располагают некоторыми знаниями о зомби, полученными благодаря наблюдениям и обмену опытом. Эти знания более или менее надежны. Так, например, всем известно, что зомби не любят солнечный свет, поэтому вероятность встретить их днем ниже, чем ночью. Этим можно пользоваться, планируя перемещения в дневное время. Но почему они не любят солнца, никто не знает.
Какие еще сведения есть у нас об этих ужасных созданиях? Я решил перечислить все, что мне известно о них ― чтобы в дальнейшем, исходя уже из собственного опыта пребывания "на другой стороне", попытаться объяснить, если смогу, их поведение и привычки.
